– Ты в свалку не лезь, – говорил он Марину, – на это дело помоложе и здоровее тебя найдутся. Твое дело иное…

“Иное” дело было утомительным: Марин ведал снабжением армии, доставал для солдат полушубки, солонину и лыжи. Кричал:

– Онучей и лаптей на сто тысяч персон! Срочно…

Война была общенародной, безжалостной, партизанской.

Денису Давыдову он писал: “Поздравляю тебя с твоими деяниями, они тебя – буйная голова! – достойны… на досуге напишу тебе оду . Я болен, как худая собака, никуда не выезжаю, лихорадка мучит меня…” Марин составил для истории отчет о том, как была оставлена Москва, и особо выделил, что через его канцелярию прошли тысячи пленных французов. “У нас жил (при штабе) один пленный полковник из авангарда, так он уверял нас честью, что все сие время они (французы) не взяли в полон ни ста человек наших, а дезертиров русских даже не видывал…”

Вот так! От самых берегов литовского Немана отступали до Бородино, и никто не поднял лап кверху с мольбою: “Мусью, дай пардона…” Сами “пардона” не просили, но и врагам “пардона” не обещали: в этом была суть жестокой народной войны!

Дежурный генерал при штабе Багратиона, он бы, наверное, еще мог дожить до своей “лежанки” с милой женой, но поэта надломила гибель Багратиона в Бородинском сражении.

В неизвестной нищей деревушке, засыпанной снегами, Марин отогревался на печке, накрытый мужицким тулупом. Здоровье становилось все хуже, болела грудь. Слабеющей рукой, из которой вывертывался карандаш, Сергей Никифорович писал свои последние стихи – уже не сатирические, а героические.

– Наполеон – не Цезарь, – рассуждал Марин. – Наполеон пришел, увидел и… пропал! Так ему, ракалье, и надобно…

Багратион, еще до гибели своей, докладывал в Петербург о тяжкой болезни Марина: в конце октября Кутузов тоже сообщал императору, что присутствие Марина при армии необязательно.

– Не вижу иного выхода, – говорил Кутузов, – кроме единого: пусть Марин едет в столицу ради излечения…

В столице Марин не мог побороть болезнь, и 9 февраля 1813 года он скончался за Нарвской заставой – на даче своей верной “Лилы”. И там, только там, нашлось место для его последней “лежанки”. При вскрытии его тела врачи обнаружили французскую пулю, засевшую возле самого сердца еще со времен Аустерлица. Все хлопоты по захоронению поэта Вера Николаевна Завадов­ская взяла на себя. Но – как замужняя дама – она делала это втайне, дабы не вызвать лишних кривотолков в обществе.

Скульптора она даже предупредила:

– Изобразите женщину, припавшую к праху усопшего, но только, ради Бога, не обнажайте черты моего лица… На постаменте надгробия были высечены слова:

О, мой надежный друг!

Расстались мы с тобой,

И скрылись от меня и счастье и покой…

Это были стихи самой Веры Николаевны, но она никогда не признавала их своими. Скульптор представил ее плакальщицей над могилой, а лицо Завадовской он деликатно упрятал драпировкой траурного крепа. Однако ваятель укрыл не все ее лицо, а потому современники отлично догадывались – кто застыл над могилой поэта в неутешной скорби.

Марина не было в живых, когда под звуки “Преображенского марша” русская гвардия входила в Париж, громыхая боевыми литаврами. Вере Николаевне предстояло прожить еще очень долгую жизнь, но смерть не соединила влюбленных: много позже графиня Завадовская нашла вечное упокоение в безвестной глуши Порховского уезда Псковской губернии.

В числе ее потомков была и Софья Андреевна Берс, ставшая женою Льва Толстого, и писатель в своем романе “Война и мир” не забыл помянуть, что даже в гуле Бородинского сражения Кутузов просит читать ему стихи Сергея Марина…

Сначала о событиях недавних… В 1963 году агентурная служба США “Сикрет Сервис” зафиксировала появление на внутреннем рынке 3 400 000 фальшивых долларов; в 1964 году эта сумма подскочила до 7 200 000 долларов. Англичане в это же время с похвальной сноровкой изымали из обращения поддельные фунты стерлингов. Стало ясно, что где-то (знать бы – где?) заработал тайный комбинат по бесперебойному производству валюты. На III Международном конгрессе по борьбе с подделкою денег специалисты банковских служб с тревогой отметили настолько высокое качество фальшивых денег, что их невозможно отличить от настоящих. А дорога преступления уводила Интерпол в самые дебри фашизма – в блок № 18/19 концлагеря Заксенхаузен, где в период войны немцы наладили производство иностранной валюты (в том числе и наших советских рублей). Клише, с которых печатались деньги, и вся сложная рецептура изготовления бумаги бесследно исчезли в канун краха “тысячелетнего” рейха. Теперь, надо полагать, эти самые клише и дают точные отпечатки долларов и фунтов. Конечно, бывшие эсэсовцы-фальшивомонетчики сохранили для себя и весь сложнейший аппарат агентуры для распространения поддельных денег.

Оглянувшись назад – в наше прошлое, я вспомнил нечто похожее. Вопрос ставится так: был ли Наполеон фальшивомонетчиком? Вопрос каверзный, но до сих пор не потерял своей остроты. В самом деле, великий вроде бы человек и вдруг… уголовщина? Некоторые историки XIX века даже боялись затрагивать эту тему. “Война ведь, – утверждали они стыдливо, – все-таки дело чести, и Наполеон вряд ли решился бы на эту постыдную крайность”.

Но великий император не был брезглив.

“Я не такой человек, как все, – не раз повторял Наполеон, – и моральные законы общества ко мне едва ли приложимы…”

Подорвать мощь государства можно не только пушками – достаточно забросать страну фальшивыми деньгами. Об этом и идет речь – о подрыве экономики России в канун грозного 1812 года. Князь А. А. Шаховской, известный режиссер и драматург, предварял свои малоизвестные мемуары велеречивым вступлением: “Священный огонь, запаливший в 1812 году Русския сердца, не вовсе потух, и авось вспыхи его, пробуждая давнишния ощущения и проясняя прошедшее, помогут мне удовлетворить любопытство ваше”. Я отношу любопытство к числу качеств полезных. Нелюбопытные люди – люди, как правило, скучные. Ну их!

Парижский гравер Лалль работал много и упорно, но имени своего в истории святого искусства он нам не оставил. Это был скорее вечный труженик-поденщик: получил заказ – исполнит, ждет следующего, и так без конца… По вечерам парижское предместье Сен-Жак обволакивала преступная темнота, в саду печально шумели деревья. Лалль занимал небольшой особняк, в котором и жил одиноко и скучно. Из окон виднелась пустынная улица Урсулинок, а дом гравера примыкал к запущенному парку убежища глухонемых. Так бы, наверное, и закончилась эта унылая жизнь в безвестности, если бы однажды вечером в дом Лалля не постучали с улицы…

Прошу учесть, что было начало 1810 года!

Явился заказчик – некто, без ярких признаков внешности, и раскрыл портфель, из которого извлек английскую гравюру. Опытный мастер, Лалль сразу определил сложность ее исполнения: масса линий, иногда тончайших, иногда шероховатых, ни одна из них не коснулась другой… Заказчик терпеливо выжидал.