Вот я уже приготовил мешок с вещами на двоих: здесь есть и иголки с нитками — подштанники чинить, и рог, в который можно будет протрубить, если нам по дороге встретится Мессия верхом на осле.

Сроли посмеивался, словно уже видел себя вместе с Лузи шагающими где-то в далеком поле — не то утром, на рассвете, не то вечером, когда солнце садится.

Глядя на Сроли и видя его радость по поводу того, что его тайное желание исполнилось, Лузи и сам не смог удержать улыбки. Сроли, заметив улыбку Лузи, казалось, готов был пасть перед ним на колени и целовать край его одежд, если бы это было дозволено. Лузи, конечно, не допустил бы даже такой мысли. Он прервал это торжество будничным вопросом, который должен был охладить пыл Сроли: действительно ли он все приготовил, как уверяет?

Сроли просиял оттого, что Лузи не дал ему выразить свою благодарность столь унизительным образом, и на мгновение задержал на Лузи многозначительный взгляд. Потом опять стал говорить невесть что и, перейдя за грань почтительного отношения к Лузи, им самим установленную, не в силах сдержать переполнявшую его радость, сказал:

— Да, все приготовил, вплоть до ножа резника и скальпеля для обрезальщика: вдруг случится где-нибудь в селении курицу зарезать или у корчмаря сынишку обрезать.

Еще я начал просматривать своды законов, — добавил Сроли, — чтобы разрешить спор между двумя корчмарями, моими старыми знакомыми: один из Дынешей, а второй из Сириков. Они уже давно ссорятся из-за крестьянской девки — не столько из-за ее умелой работы, сколько из-за нитки кораллов на ее белой шее. Никто не знает, на чьи деньги и на чью радость эти кораллы куплены…

А еще, — продолжал Сроли, — я захватил целую охапку талисманов для корчмаревых жен, которые детей не рожают ни от своих мужей, ни от крестьян-возчиков, с которыми ездят по ярмаркам и, случается, ночуют в лесу или в поле.

Сроли не переставал сыпать словами, говорить непристойности и грубости, чего в другой раз не позволил бы себе в присутствии Лузи.

Лузи выслушал одну такую шутку, другую, третью и даже порой посмеивался, а Сроли не переставал говорить всякую чушь. Тогда Лузи отвернулся, что должно было означать, что разговор окончен и Сроли может откинуть крючок и уходить из комнаты.

Сроли не обиделся. Так же тихо, на цыпочках, как он вошел, он и вышел из комнаты, очень довольный тем, что ему сегодня так удивительно везет.

Был уже поздний вечер. Никто из посторонних не заявлялся, и это позволило Сроли с особенным удовольствием переживать счастливое исполнение давнишней своей мечты.

Покинув комнату Лузи, он от радости не знал, что делать с собой, куда пойти, что предпринять, и долго потирал руки от удовольствия. Потом он пошел на кухню, где обычно готовил себе постель на жесткой кушетке, зная, что здесь его место для сна, но не зная, что делать сейчас — раздеваться или нет… Он начал снимать кафтан, но тут же забылся да так и остался в одном рукаве.

В конце концов он разделся и лег. Как только его голова коснулась подушки, он сказал самому себе: «Ну, хватит тебе, Сроли, на сегодня, и пускай тебе снятся хорошие сны!»

Видимо, и этому желанию суждено было сегодня сбыться.

Он увидел огромное поле. Ни деревца на земле, ни пташки в воздухе. На далеком, необъятном горизонте показались два человека. Еще нельзя было разобрать, идут ли они откуда-то или направляются куда-то, но видно было, что один их них — вожак, а второй — ведомый. «Это нас разумеют, меня и Лузи», — подумал Сроли. Он выждал немного. Вдруг земля и горизонт так резко передвинулись, что оба пешехода, раньше едва заметные, словно выросли перед ним, так что хоть здоровайся с ними за руку.

— Мы?..

— Да, — отозвался один из них, тот, который, видно, прислуживал другому.

— Куда же это вы направились?

— По белу свету вот с этим мешком! — ответил путник, искоса взглянув на мешок за плечами.

— А что вы в нем таскаете?

— Изюм — чтоб жевать, миндаль — торговать, — ответил тот, совсем в духе вчерашнего балагурства Сроли, словно желая продолжать в том же стиле.

Но второй, вожак, так строго посмотрел на ведомого, что очередная острота застряла у того в горле. Ведомый снял со спины мешок, развязал его, и Сроли увидал, что он полон ребячьих душ — одни только личики, без тел, словно бусы на шнурок нанизаны. Личики искривлены гримасами страдания, но в то же время на них светится какое-то ожидание избавления — не только для них самих, но и для всех страждущих, взыскующих освобождения.

— В таком случае, — сказал Сроли, — и мое место в мешке.

Он хотел уже сдаться тому путнику, но вдруг проснулся. Сел на кушетке и нащупал под собою торбу, которую он недавно переделал, готовясь в дорогу. Сроли никак не мог вспомнить, каким образом торба оказалась на его кушетке: то ли он намеренно возился с ней перед сном, то ли бессознательно положил ее на постель в состоянии возбуждения…

Приближался Пурим. Еврейский календарь отмечал главы Пятикнижия, которые читают в ту пору, когда ученики хедеров перестают ходить по ночам, а по вечерам их уже не видать, выбегающих стайками из заброшенных переулков с жестяными или бумажными фонариками в руках. Не слыхать больше песен, которые они распевают, идя домой: «Ходит леший по городу, тащит ребе за бороду!» — примета, указывающая на то, что зима на исходе, что сила ее кончается.

Уже по субботним утрам, а то и в пригретые солнышком будни каплет с крыш, бегут ручейки… Птички летают выше и веселее щебечут — опять-таки примета: стало быть, холодам хребет перебит, пернатым кормиться легче, чем зимой. Днем в небе стали чаще появляться голубые проталины, разорвавшие облака, а по вечерам весь небосвод казался ярче и выше и был усыпан холодновато блещущими звездами: это тоже признак того, что вскоре чуткий слух уловит далекие голоса птиц, летящих стаями с юга к прошлогодним своим северным гнездам.

И вот однажды утром Мойше Машбера вызвали из тюремной камеры в канцелярию, где надзиратель, глядя на него приветливее и сочувственнее, чем обычно, объявил, что он освобожден и может возвратиться домой — пешком или, если хочет потратиться, на извозчике.

Мойше освободили благодаря ходатайству именитых горожан, которые обратились с просьбой к властям и добились желаемого, ссылаясь на болезнь Мойше и тому подобные обстоятельства, способные облегчить его участь и вызволить его из тюрьмы раньше срока, указанного в приговоре.

Просьба была удовлетворена и, конечно, оказалась большим благодеянием для Мойше Машбера — беда только, что освобождение пришло с некоторым опозданием…

Когда Мойше вернулся из канцелярии в камеру, объявил остальным заключенным, что он освобожден, и стал складывать вещи, собираясь домой, все арестанты — с обритыми головами и со штемпелями на кителях, в серых круглых шапочках без козырьков — стали смотреть на его руки. Мойше Машбер понял, чего от него ждут, и тут же отдал в одни руки все, что принес с собой из дому, кроме молитвенных принадлежностей, — белье, платье, постель, — чтобы эти вещи продали и на вырученные деньги «спрыснули» его освобождение.