— Не казнитесь, Эмори, мы были близки к решению. Нам сообщили — мне сообщили — о том, что он сошел с ума и разрабатывает какой-то жуткий план, от которого содрогнется весь мир, а Соединенные Штаты навсегда утратят доверие человечества. Когда все закончится и документы окажутся в наших руках, мы будем способны либо диктовать свои условия, либо повести дело на уничтожение — выбор остается за нами. Однако при любом повороте событий с вашей системой будет покончено. Она будет стерта с лица земли, над которой вы так измывались.

— Вы абсолютно не правы... Это трагическое заблуждение! — У Брэдфорда перехватило горло; он мог говорить только шепотом. — Огромные ошибки — да! Серьезнейшие просчеты в оценках — да!.. Но мы способны взглянуть своим ошибкам и просчетам в лицо. В конечном итоге мы всегда пытаемся их исправить!

— Только тогда, когда вас схватят за руку. Потому что вы боитесь проигрывать, а без этого вам не выиграть никогда!

— Вы думаете, что ответ — в подавлении свободы? Вы полагаете, что, если заткнуть людям рот — их не услышат?

— Там, где не надо, не услышат. Вот вам практический ответ. Вы, впрочем, нас никогда не понимали. Вы читали наши книги, но не улавливали их смысла, вы даже предпочли не обращать внимания на некоторые специфические моменты. Маркс говорил, Ленин подтверждал, но вы не желали слушать. Наша система пребывает в постоянном изменении. Прежде чем изменения прекратятся, будет пройдено несколько фаз. В один прекрасный день мы достигнем полной свободы, не такой, как ваша. Не ложной.

— Вас выкормили с ложечки! Никаких дальнейших изменений? Да люди просто обязаны меняться. Каждый день! В соответствии с погодой... потребностями... новыми рождениями... смертями. Вы не сможете превратить их в автоматы, они не выдержат! Вот что вы не можете понять. Именно вы страшитесь проиграть и не позволяете никому спорить с вами.

— Поговорите с теми, кто вкусил плоды нашего шестидесятилетнего прогресса. С большими учеными, медиками, инженерами... подавляющее большинство их родителей не умели читать.

— Вы выучили детей, но отняли книги.

— Я полагал, что вы умнее. — Пирс отошел на несколько шагов от двери и приблизился к Брэдфорду. — Итак, вы не можете найти его, не так ли? Он произвел на свет свои ядерные проекты и нырнул в подполье. Вам неизвестно, кому он показал результаты своих трудов или даже продал их. Вы в панике.

— Вы тоже не можете его найти. Вы его потеряли.

— Но нам известно, кто он. Мы изучили его привычки, его потребности, его способности. Подобно всем выдающимся умам, он человек сложный, но предсказуемый. Мы его обязательно отыщем. По крайней мере, нам, в отличие от вас, известно, где искать.

— Но он в свое время сбежал от вас, не так ли?

— Под влиянием минуты. Он был не согласен с бюрократами, лишенным воображения начальством, а вовсе не с общими целями государства. Когда он впервые пришел ко мне, я легко мог захватить его, но предпочел этого не делать. Он запросил слишком высокую цену. Понимаете, он верит нам, а не вам, это совершенно ясно, и никогда вам не поверит. Его отец был крепостным крестьянином князя Ворошина. Этот аристократ повесил его только за то, что тот зимой убил кабана, чтобы накормить погибающее от голода семейство. Этот человек ни в коем случае не выступит против нас.

— Кто эти «вы»? В результате событий на Коста-Брава мы поняли, что Москва отрекается от вас. КГБ не имел никакого отношения к убийству на пляже и никогда не санкционировал его.

— Не санкционировано теми, с кем вам приходится иметь дело. Это усталое старичье, приспособленцы. Они утратили перспективу, не видят нашего будущего, нашего высокого предназначения, если угодно. Мы же устремлены вперед. — Пирс окинул взглядом телевизор с видеомагнитофоном и стопку кассет. — Откуда это? Из фильмотек телекомпаний или из архивов? Запечатленные образы, с помощью которых можно установить правду и расследовать преступление. Хорошо придумано, Эмори. — Пирс поднял глаза на Брэдфорда. — А может, Эмори, сюда стоит добавить еще одно "п" — присутствие? Пленки вам скажут все, в отличие от хилых объяснений дипломата, лишь по недоразумению величаемого послом. Он сверится со своими записями и заявит, что в те дни я дал ему превосходные рекомендации, и поклянется, что я присутствовал на заседаниях, Может, вас позабавит, если я скажу, что в кулуарах я частенько беседовал со своими истинными коллегами и советовал обращаться с ним полегче, давать возможность иногда и побеждать. Нет, Эмори, посол был ниспослан мне небесами.

— Нет, меня это совершенно не забавляет. Пирс подошел вплотную к Брэдфорду. Теперь они стояли лицом к лицу.

— Гавличек вернулся, не так ли?

— Кто?

— Мы предпочитаем его настоящее имя. Михаил Гавличек, сын Вацлава, враг народа, названный в честь деда, уроженца Ровно, города по ту сторону Карпат. Вам ведь известно, что Михаил — русское, а вовсе не чешское имя? Впрочем, вы можете и не знать этого, вы слишком мало значения придаете прошлому. При ином повороте событий он сейчас мог находиться на моем месте. Михаил по-настоящему талантливый человек, и очень жаль, что он так жестоко ошибся. Итак, он здесь?

— Я не знаю, о ком вы говорите.

— Бросьте, Эмори. Эта бездарная статья в газете об убийстве в Морнингсайд-Хайтс, неуклюжая попытка госдепа выгородить своего человека. Тот старый еврей кое-что скрывал, не так ли, Эмори? И патологический убийца Гавличек прострелил ему башку в попытке это выяснить. Вы прикрыли его, потому что он узнал о вашей роли и наверняка получил информацию о девушке. Теперь он вам нужен, потому что владеет взрывоопасной для вас информацией. Вы с ним договорились. Вам пришлось рассказать всю правду — иного пути у вас не было. Все это связано с Коста-Брава, не так ли?

— Это вы связаны с Коста-Брава!

— Естественно. Нам нужно было скомпрометировать одного из самых влиятельных людей западного мира. И я хотел убедиться, что все выполнено должным образом. Мы довели дело до конца, у вас же кишка оказалась тонка.

— Но вы же не знали, почему мы начали операцию. Да и сейчас не знаете.

— Неужели, Эмори, вы не видите, что ваши мотивы не имеют для нас никакого значения? Он сходил с ума. Вы своими невероятными претензиями сами подталкивали его к этому. Он был талантливейший человек, который мог работать за десятерых. Я бы назвал это грузинским синдромом, Эмори. Сталин, когда его убивали, уже был бессвязно бормочущим идиотом. От нас требовалось всего-навсего подливать масла в бушующее пламя фантазий Мэттиаса, удовлетворять все его прихоти, поддерживать жалобы и раздувать подозрения... и тем самым поощрять безумие. Потому что это безумие — лучшее свидетельство безумия этой страны.

— Теперь никаких свидетельств не останется. Аннигиляция и полное уничтожение всего живого.

Пирс медленно кивнул головой в знак согласия.

— Да, такой риск есть, но не следует бояться проигрыша.

— Не он, а вы сошли с ума!

— Отнюдь. В этой гибели, в этой катастрофе будете виноваты вы, и только вы. Мнение мирового сообщества, к которому вы так часто взывали, позаботится об этом. Сейчас важно только одно: необходимо найти человека, который в одиночку провел Мэттиаса по пути к безумию, и получить у него документы. Не беспокойтесь о Гавличеке. Ведь, в конце концов, вы, а не мы пожелали объявить его «не подлежащим исправлению».