– Скупой воевода, не чинил! Сгнила тюрьма… Новой новую состроит…

Сенька думал свое, оставляя тюремный двор, идя, постукивая посохом, наказывал Кирилке:

– У входа на лестницу в горницу воеводы к сходням крыльца на ту и другую сторону поставь бойких людей с топорами… кого сшибут с крыльца вниз – кончай!

– Будет справлено, атаман!

Кирилка остался во дворе, а Сенька пошел за ворота воеводского дома, там у сараев сбил замки. В них томились мужики, пригнанные к воеводе на правеж.

– Выходи, страдники!

Мужики не бойко выходили, крестились. Озирались в сумраке на черную фигуру большого монаха:

– Нам ба, отче святый, хлебца…

– Ноги не держат!

– Лапти и те просторны на ногах!

– Воевода кормил худче тюрьмы – кус хлеба, ковш воды на день…

– И тот ма-а-ха-нькой кус-от!

Сенька поднял посох, указал в сторону старого города:

– Вот, глядите, многи огни в окошках.

– Зрим, то харчевая воеводина изба!

– Туда подите, требуйте пить и есть!

– А как нам за то воевода?

– Седни у воеводы пир. На радостях указал вас отпустить, а чтоб не голодно было идти по домам, велел зайти в его харчевую поужинать!

– Вот ему спасибо-о!

– Добро нам, братцы!

– Придете, а кто будет поперечить вам, того бейте! Кто зачнет грозить – и убить не грех… бейте, а говорите: «Воевода указал пить и есть!» Слушайте еще наказ воеводы.

– Ну, ну, отче, сказывай!

– Воевода указал: как вернетесь домой, перебейте насмерть всех приказчиков и старост! Помещики зачнут грозить вам – бейте помещиков: «Наместник и воевода нам-де указал, а вы перечите!»

– Чудно нам, што говоришь ты, святой отец!

– Чернец, братцы, правду говорит, и мы ту правду сполним!

– На харчевой двор пусты не идите, берите по колу в руки…

– Дело привышное мужику с колом иттить… возьмем, отец!

Сенька проводил глазами голодную сумрачную толпу, шлепающую по грязи лаптями. Толпа брела густо и дружно, а когда утонула в тумане, он вернулся во двор.

Домка зажгла на окне сеней свечу. Окно воеводских сеней было маленькое, глубокое, слюда в оконце тусклая. Свечу Домка поставила в глубь окна, на окно из сеней привесила тонкую синюю завесу. Огонь мутно, чуть-чуть светил, и лиц человеческих в сенях, будто во сне, нельзя было разобрать. Сама она спряталась в чулан близ выходной лестницы. В щель дверей она прислушивалась, и если пьяный гость выбредал в сени, Домка, шагая тихо валяными улядями, подходила сзади, хватала гостя за шиворот одной рукой, другой открывала дверь в повалушу, толкала туда гостя. Гость падал на мягкое, на бумажники, и засыпал. Бумажниками был закидан весь пол в повалуше.

Среди помещиков, приехавших на пир к воеводе, один был лакомый на пиры и боязливый. Воеводе он не верил, боялся его, а по дороге и других настраивал: «Не верить воеводе, не пить до ума помрачения, пуще же не ночевать в воеводском доме». Соседи, которых уговаривал помещик за столом, скоро забыли уговор не пить и напились крепко. Помещик был малого роста, широкоплечий, с большой русой бородой. Когда подносили ему вина или водки, он, поглаживая свою пышную бороду, говорил:

– Прощение старику! Я бы пил, да бороду марать не люблю… бороду! А дайте-ка мне меду…

Домка смекнула и меду принесла крепкого. Помещик чувствовал крепость меда, огляделся за столом, увидал – поредел стол: «выходят?» – поглядел в конец стола: сам хозяин сидит, дремлет в кресле, тогда он решил: «не обидитца!» – встал, боднул головой и рыгнул. Ноги худо держали. Побрел на огоньки, забрел в иконостас, перекрестился было и блевал, а когда перестало тянуть нутро – ему полегчало, он протрезвился и заметил в стороне дверь. Проходя мимо пиршественного стола, к нему с ковшом меду в руке услужливо подошел дворецкий:

– Освежись, боярин!

– Не тот чин потчуешь, старик, не боярин я, всего лишь дворянин, прозвище Дубецкой, сын Иванов…

– Поди, коли так, проветрись, батюшко!

– Иду, старик, во двор, коня назрить – потому неровен путь, а место у вас темное…

– Пошто, батюшко?

– Да, вишь, скажу тебе… тебе только-о… случаетца, у печи блины пекут, а за печью ножи точат.

– Не сумлись, батюшко, нынче воевода добер, были грехи да кончены… нынче не по-старому… Лошадку все ж наведай… порядно во дворе назри, а чуть што – ты на лошадку да за ворота и кличь караул.

– Пошто, старик?

– Вишь, скажу… Домка ушла, брашно занес поваренок и мне доводил: сторожа, стрельцы бражничают, а многи-де и спят!

– Слышу, старик!

Они оба вышли в сени.

– Я бы сам постановил порядок, да от стола уттить не можно – воевода кликнет, а к услугам никого, и поваренка спустил.

– Так я наведу порядок, старик, на-а-веду!

– Вишь, какой это порядок? Сени сумрачны, лестница и того хуже… оступишься, голову убить мочно – лестница крутая… Тут ступенька, батюшко, да щупай стену, держись за ее…

Домка беззвучно шагнула, подняла могучие кулаки. Оба – помещик и дворецкий – полетели вниз от удара в спину. Домка прислушалась: как там внизу? Голоса не было, но хрустнули кости. Еще слышала, как кто-то рубил по мягкому, потом услыхала чей-то незнакомый голос:

– Стой тут! Гляди других: кто сверху пал – кончай.

– Не пропущу, Кирилушко!

Домка сошла в пол-лестницы, сказала громко чужое ей имя:

– Кирилл!

– Хто зовет меня?

– Я, Домка!

– Иду-у!

– Иди, веди своих по одному вверх…

– Чую тебя, иду!

На крыльцо поднялись двое: очень высокий человек и с ним маленький, юркий. Домка ввела их в сени, откинула на окне занавеску, взяла свечу и указала на дверь:

– Тут в повалуше спят помещики, прикажи своим по два, по три приходить туда, скидать свое платье в угол, помещичье снимать и надевать…

– Понял…

– Уходя, забери из сеней с лавки барское оружие. Раздай своим. Рубахи, портки, кафтаны, однорядки вот тут, в чулане. Кто оделся, пусть идет на пир к воеводе и садится за стол, пьет, ест молча…

– Все смыслю – сам оболокусь да поем и чего изопью…

Домка, беззвучно шагая, пошла, но вернулась, спросила Кирилку:

– Богорадной убит?

– Не, Домна, атаман указал связать, бит един лишь десятник стрелец…

– Делай!

Домка ушла.

Кирилка обернулся к своему: