И невольно, словно подталкиваемые этой тишиной, они подвинулись ближе друг к другу. Физик, пренебрегая концентратами, попытался заварить чай в какой-то плошке, сделанной из крышки ненужного теперь прибора. Чай из местной воды долго не закипал, сердито булькал и не желал завариваться. В конце концов Физик стал его пить мелкими глотками, обжигаясь и дуя в плошку как в блюдце. Что-то в этом ритуале было удивительно успокаивающее, домашнее, и Практикант подумал, что этот плотный, неторопливый человек всегда умеет создать вокруг себя ощущение уюта и надежности. Почему это так, он не знал и понимал, что ему самому это вряд ли удастся. Со стороны он, скорее всего, выглядит испуганным мальчишкой. Недаром Физик его успокаивал в тот момент, когда с них, как луковая шелуха, полезла оболочка скафандров…

Когда темнота сомкнулась, она оставила вокруг костра лишь маленький клочок освещенного пространства. Ночь затаилась у них за спиной, неторопливо поджидая своего часа… Не так уж и много было силикетовых досок… И когда сгорела последняя доска, когда остыли красные глаза углей и потухли последние искры, когда они уже перестали ждать и надеяться на новое чудо, что-то случилось.

Шагах в сорока от них лежал валун величиной с пятиэтажный дом. Днем Практикант забирался на него, чтобы лучше осмотреть окрестности, и хорошо запомнил изрезанные морщинами, шершавые каменные бока. Неожиданно лежащий в стороне валун четко обозначился на фоне темного неба, с которым совершенно сливался за минуту до этого. Сначала оба подумали, что за горизонтом вспыхнуло какое-то зарево, но уже через секунду поняли, что это светится сам камень. Постепенно все его массивное тело наливалось светом, меняя оттенки от темно-красного до вишневого и светло-розового. Длинные волнообразные цветовые сполохи пробегали по камню то сверху вниз, то снизу вверх. Одновременно цвет приобрел глубину. Камень становился прозрачным. Теперь он был похож на гигантский розовый кристалл турмалина, подсвеченный изнутри каким-то непонятным светом. Одновременно с почти полной прозрачностью внутри камня обрисовались неясные уплотнения, похожие на белесоватый туман, словно кто-то капнул в рюмку с водой каплю молока. Эти уплотнения все время двигались и постепенно сжимались, приобретая большую четкость и плотность. В то же время они как бы вытягивались и разветвлялись, образуя сложные, непонятные людям конструкции и абстрактные узоры, в которых нельзя было уловить ни ритма, ни симметрии.

Через несколько секунд после образования рисунок белесых контуров внутри камня стал усложняться, ускорился и темп образования новых узоров. Неожиданно весь камень по диагонали пронизала какая-то невообразимая сложная игольчатая конструкция. Она на глазах разрасталась вширь и вглубь, потом неожиданно вспыхнула многочисленными искрами и распалась. Сразу свет внутри каменной глыбы стал меркнуть, а сама она осела, контуры ее поплыли, и, прежде чем погасла последняя вспышка света, прежде чем снова исчезло все в ночной тьме, они успели заметить, как камень вытянулся вверх и в сторону, словно укладываясь поудобнее на своем вековом ложе. По его бокам вместе с золотистыми искрами пробежала короткая судорога. Потом все исчезло в полной темноте.

Оба не смогли сомкнуть глаз до самого рассвета, но за ночь ничего больше не произошло. Солнце еще не успело взойти, как они уже стояли у подножия таинственного камня. Ничего необычного не могли отыскать их жадные взгляды на его выгнутых, потрескавшихся боках. Поверхность на ощупь казалась мертвой и совершенно холодной. С южной стороны на валуне сохранилась даже пленка пустынного загара. Физик выбил из края трещины несколько образцов, но и на свежем сколе структура камня ничем не отличалась от обычного базальта.

Отбросив осколки камня, он недоуменно пожал плечами:

– Просто ему неудобно стало лежать. Если бы у нас была кинокамера…

– И корабельный мозг, в который можно отправить пленку для обработки данных… Нет. На этой планете до всего придется доходить своим собственным умом.

Они долго спорили о том, что делать дальше. Физик настаивал на возвращении в лагерь. Практикант считал, что нельзя уходить, не разобравшись в ночном происшествии.

– Да как ты в нем разберешься, как? Ну, допустим, сегодня ночью камень опять замерцает и мы увидим те же или, может быть, совсем другие структуры. Что ты сможешь понять во всем этом?

– Тот, кто способен создавать такие сложные системы, наверняка сумеет найти способ общения.

– Во-первых, если захочет. Во-вторых, для этого он прежде всего должен понимать нас. А в-третьих, вот посмотри. – Физик вывернул заплечный мешок, вытряхнул крошки. – Камни мы есть не умеем. И потом, почему ты думаешь, что эта система создана специально для нас? Что, если она существует сама по себе? Почему бы ей не быть самостоятельным гомеостатом, тем самым таинственным фактором, который занят своими собственными делами, а на наши влияет чисто случайно?

– Именно поэтому мы не должны уходить. Если эта встреча случайна, мы можем потерять единственный шанс, провести годы на этой планете, забравшись в пещеры и питаясь хлорелловым супом, до конца наших дней смотреть на базальтовые скалы, ничего не замечая, и вспоминать упущенный шанс!

– Да кто тебе не дает вернуться сюда после того, как мы найдем наших?

– И обнаружить камень? Просто глыбу базальта? То, что мы видели, приходит и уходит. Неизвестно, сколько времени пробудет оно здесь. Может, предстоящая ночь единственная и последняя, когда нам удастся что-то понять и объяснить. Может быть, сейчас самое главное – не уходить, показать, что нам интересно и нужно то, что мы видели. Показать, что мы хотя бы стараемся понять. Можно уйти, конечно. Только ведь это тоже будет ответом. И кто знает, станут ли нам еще раз навязывать объяснение, от которого мы однажды отказались?

– Ну хорошо, возможно, ты прав. Я не уверен, что еще один день голодовки пойдет нам на пользу, но, в конце концов, последние дни мы все время совершали не очень разумные поступки. Тем не менее нам пока не приходится жаловаться.

День тянулся бесконечно долго. Измученные жарой и бессмысленным, по мнению Физика, ожиданием, к вечеру они уже почти не разговаривали, каждый уйдя в собственные мысли.

Физик вспоминал лабораторию на шестом спутнике. Свою последнюю в околоземелье лабораторию. Именно там он решил подать заявку в службу дальней разведки и надолго, может быть навсегда, покинуть Землю. Приземелье. Лаборантка Марина Строкова улетела вместе с его коллегой Ранковым, и жизнь вдруг показалась пустой и лишенной смысла… Они дружили больше двух лет. Бывает такая дружба, словно замершая в определенной точке. Наверное, она просто не принимала его всерьез. Марине нравились сильные целеустремленные люди, а он даже сам себе порой казался неуклюжим неудачником, где уж ему равняться с Ранковым. Совершенно неожиданно его кандидатура прошла. Перед отлетом он даже не простился с Мариной. Все это осталось в нереально далеком прошлом, на другой планете, которая называлась певучим домашним словом: «Земля». Физик потянулся, зевнул.

Задолго до захода солнца оба почувствовали необычную сонливость. Наверное, это было реакцией организма на такое напряженное ожидание. Практикант, отгоняя непрошеную дремоту, то и дело приподнимался на локте. Он во все глаза глядел на этот валун. Скорее всего, ничего больше не случится и ожидание напрасно. Тут они имеют дело с чужим разумом, с чужой волей… Вспомнились выпускные экзамены, прощальный институтский вечер. Сергин тогда сказал: «Тебе наверняка не повезет, слишком ты этого хочешь». Они понимали друг друга с полуслова, дружили не один год; сейчас Сергин далеко ушел с экспедицией на «Альфу». При их специальности очень трудно поддерживать старую дружбу. Контакты рвутся. Люди забывают сначала лица друзей, потом они не помнят, как выглядела скамейка в парке института, и на ее месте образуется просто глыба базальта…