Целью жизни, по дону Хуану, является «накопление осознания», целью смерти — отдача накопленного. Кому? Или чему? В древнетолтекской мифологии Вселенная есть Орел, пожирающий души, точнее, накопленные человеческие осознания. Это сказка. Метафора. Никакого Орла, конечно, нет. Просто накопленное осознание вливается в бесконечный общий океан вселенского безличностного осознания, обогащая его. Но радоваться этому не стоит, поскольку данное обогащение происходит за счет распада индивидуального осознания, каковое мы и называем личным сознанием.

Я сейчас попробую найти картинку, которая иллюстрировала бы неизбежность смерти и ее обусловленность самим существованием мира…

Представьте себе дождь. И лужу. Капли, падающие в лужу, выбивают в ней пузыри. Пузыри — это люди.

Они вспыхивают на мгновение и исчезают в общем массиве лужи. Рождение и смерть пузыря обусловлены задолго до его появления, поэтому ничего со смертью сделать нельзя — капля летит с неба, неся с собой кинетическую энергию и причинно обуславливая тем самым и рождение пузыря, и его схлопывание. Капля пополняет лужу, на мгновение вздымая при этом пузырь.

…В общем, Кастанеда годами старательно вникал в иной, как он это называл, «синтаксис», или иную «когнитивную систему понимания». (Он гуманитарий, и подобная терминология была ему ближе.) Но главное он все-таки понял: в отличие от европейской традиции, толтекская считает все происходящее под воздействием транса реальностью. Не меньшей, чем привычный нам мир. При этом обычный мир они считают всего лишь договорным. То есть «реальным по договоренности».

В начале пути Кастанеда еще путался в понятиях. Например, однажды, когда ему еще только раскачивали мозги, срывая предохранители, и дали покурить травки, у него было дивное чувство ночного полета. Необыкновенно реальное и яркое:

«Я помню, что один раз я опустился, затем я оттолкнулся обеими ногами, прыгнул назад и заскользил на спине. Я видел черное небо над собой и облака, проносящиеся мимо меня. Я дернулся телом так, чтобы можно было смотреть вниз. Я видел темную массу гор. Моя скорость была необычайна. Мои руки были прижаты к обоим бокам. Моя голова была направляющим приспособлением. Если я держал ее откинутой назад, то совершал вертикальные круги. Я изменял направление, поворачивая голову в сторону. Я наслаждался такой свободой и скоростью, каких я никогда не знал раньше».

Уезжая от дона Хуана, юный (тогда еще) антрополог не удержался и спросил индейца, летал ли он только в воображении или на самом деле. Этот вопрос его очень волновал:

— Я имею в виду: мое тело летало? Взлетел ли я, как птица?

— Ты всегда задаешь мне вопросы, на которые я не могу ответить… То, что ты хочешь узнать, не имеет смысла. Птицы летают, как птицы, а человек, который принял «траву дьявола», летает, как человек, принявший «траву дьявола».

— Так же, как птица?

— Нет, так же, как человек, принявший «траву дьявола».

— Значит, в действительности я не летал, дон Хуан? Я летал в собственном воображении. Только в своем мозгу. Где же было мое тело?

— В кустах, — ответил он, и тут же снова покатился со смеха. — Беда с тобой в том, что ты понимаешь все только с одной стороны…

— Видишь ли, дон Хуан, мы с тобой по-разному ориентированы. Предположим, ради довода, что один из моих друзей-студентов был бы здесь со мной, когда я принял «траву дьявола». Смог бы он увидеть меня летящим?»

Здесь Кастанеда поступает как настоящий ученый. Или как студент, выполняющий лабораторную работу по измерению цилиндрика. С помощью своего партнера-студента он пытается согласовать результаты, то есть согласовать две личных кажимости. Или, иными словами, согласовать (построить — в терминологии толтеков) мир. Перепровериться. Воспроизвести результат. И эту «европозицию» он пытается объяснить хитрому индейцу:

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если мы с тобой смотрим на птицу и видим ее летящей, то мы согласимся, что она летит, но если бы двое моих друзей видели меня «летящим», как я это делал прошлой ночью, то согласились бы они, что я лечу?

— Ну, они могли бы согласиться. Ты согласен с тем, что птицы летают, потому что видел их летящими. Полет обычен для птиц. Но ты не согласишься с другими вещами, которые птицы делают, потому что ты никогда не видел, что они их делают. Если бы твои друзья знали о людях, летающих с помощью «травы дьявола», тогда они согласились бы».

Вот ведь хитрый старый черт! Но юный антрополог не сдается:

— Давай я скажу это по-другому, дон Хуан. Я хочу сказать, что если я привяжу себя к скале тяжелой цепью, то я стану летать точно так же, потому что мое тело не участвует в этом полете.

Дон Хуан взглянул на меня недоверчиво:

— Если бы ты привязал себя к скале, — сказал он, — то тебе пришлось бы летать вместе со скалой и цепью…»

Как видите, юного Кастанеду чертовски беспокоил вопрос реальности!.. И, значит, нам тоже никак его не обойти. Для этого придется углубиться в дебри квантовой физики. Хотя бы потому, что она лежит совсем недалеко от того, что мы обсуждали — от магии. Не зря же Эйнштейн, видя, куда выруливает квантовая физика, раздраженно называл ее «настоящей магией». А еще он назвал ее «не физикой».

Он был суров. Но он был неправ.

Есть такое понятие — «перенос ощущений». Знаете, кто его ввел? Некий Луис Ческин. Он не физик и не психолог. Не антрополог и не врач. Ческин — один из самых выдающихся теоретиков маркетинга. И введенное им понятие означает следующее: одно физиологическое ощущение вполне может управляться или подвергаться корректировке со стороны другого. Например, на вкус может влиять цвет. Неочевидно, правда? Тем не менее, это было доказано в результате многочисленных экспериментов.

В книге «Управление выбором» я приводил пример с маргарином, который западная промышленность усиленно продвигала в массы. А массы жрать эту дрянь упорно не хотели. Невкусно им казалось! Дело в том, что вкус пищи — и науке это давно известно — определяется сочетанием всего двух основных ингредиентов — животного жира и сахара. Чем больше в пище сахара и жира, тем более вкусной она кажется (является). Лабораторные крысы, которые не готовы без крайней нужды рисковать и выбегать на открытое пространство ради безвкусного сухого корма (крысы не любят открытых пространств, чувствуя себя там уязвимыми), легко преодолевают свой инстинкт, если в корме в несколько раз увеличить содержание сахара и жира. Тут начнут рисковать даже сытые крысы, они будут без удержу жрать, жиреть и зарабатывать все болезни, связанные с ожирением. (Запомните это, кстати: чем вкуснее вам кажется пища — тем она вреднее для вашего организма.)

А в маргарине животного жира нету. И потому он невкусен. Маркетологи вышли из положения хитрым способом. Они не могли увеличить содержание животного жира в растительном маргарине, но они изменили его цвет на желтый. И все испытуемые, которые сравнивали бутерброды с белым и с желтым маргарином, уверенно заявили, что желтый вкуснее. Это гениальное решение, принесшее после войны маргариновой промышленности миллиардные прибыли, нашел Луис Ческин.