И ему стало легко и весело.

Написана жизни последняя строчка,

Поставлена в жизни последняя точка.

Жизнь прошла. И теперь все равно,

Был ты герой или только говно.

Лишь до мысли последней тревожит ответ,

Сделал ты дело свое или нет.

Поразительный все-таки мир! Неужели это действительно новая более высокая ступень в развитии общества? Пусть так. Пусть им без меня будет лучше.

Сделал ты дело свое или нет.

Сделал ты дело свое...

Дело свое...

Дело...

............

Я мог бы со всем этим примириться, говорит Неврастеник. Нельзя то, ибо так нужно в интересах государства. Нельзя это, ибо так нужно в интересах Братии. Нужно то, ибо... Нужно это, ибо... Пусть так. Мне в общем-то совсем мало нужно. Но если бы это все делала действительно неодушевленная безликая машина! Тогда все воспринималось бы как природная необходимость. Но машины-то тут как раз и нет. Тут - живые люди. Твои коллеги, друзья, соратники, соученики, учителя, ученики, подчиненные, начальники, соседи, родители, дети и т.п. Когда сваливают на некую безликую машину (это модно), то фактически попадаются на удочку официальной демагогии. Машины нет. Есть люди. Вот тебя не пустили на конгресс. Нецелесообразно. А кто это решил? А кто поехал? Почему решал этот подонок и проходимец? Почему поехал этот невежда и хапуга? На деле все разговоры о целесообразности, нуждах и т.п. суть лишь демагогическая форма для карьеристов, стяжателей, невежд, бездарностей. Примириться? Надо ставить вопрос не так: с чем? А так: с кем? Примириться с карьеристами, хапугами, тупицами, невеждами? Они задают тон. Они хозяйничают. Покорствовать им? Подпевать им? Становиться своим для них? Нет, это мне не подходит. Это многим, очень многим не подходит. И мы сопротивляемся. Но как? Вот я должен писать кусок в книжку, главным автором которой будет Секретарь. Я напишу этот кусок левой ногой. Все равно лучше этого никто не напишет. И остальные так же поступают. Выйдет очередная дегенеративная книжка. Ее превознесут. Будут прекрасные рецензии. Переведут для заграницы. На премию выдвинут. И дадут. И станет эта книга очередным стандартом для всех. Я сопротивляюсь, и итог этого - расцвет кретинизма в одной из областей культуры. Вы думаете, я преступник? Это всех устраивает. Напиши я приличный текст, меня разнесут. Так что мое сопротивление в конечном итоге есть примирение. Пробиваться? Можно пробиваться. Некоторые так делают. И пробиваются. Меняется что-нибудь? Да. Эта область жизни теперь выглядит более прилично. Смотрите, говорят, у нас талант поощряется. У нас во какие величины есть! А по сути остается та же общая ситуация, только лучше замаскированная. И пробиться становится еще труднее. Ранее пробившиеся теперь тоже прилагают усилия, чтобы ты не пробился. Так что в общем-то не играет роли, примиряешься ты или нет. Тебя об этом даже и не спрашивают.

Кого Вы считаете самой значительной фигурой в духовной жизни Ибанска нашего времени, спросили журналисты у Мазилы, когда он прибыл в Париж. В последние годы, ответил Мазила, в Ибанске появилось много интеллектуалов, которые, как мне кажется, обсуждают современные проблемы человечества на довольно высоком уровне. Могу назвать, например, Брата, Распашонку, Режиссера. Мыслителя, Социолога, Супругу, Нытика, Хлюпика и многих других. А что Вы намерены делать здесь, спросили журналисты. Я буду ставить грандиозный монумент, посвященный борьбе сил добра против сил зла, сказал Мазила.

Вы слышали, что..., сказал Социолог многозначительно. И слюни от ужаса потекли по его бороде прямо на новые расклешенные в коленках ультрафиолетовые штаны в крупную клетку, купленные на днях за границей. Кошмар! Мы стараемся, а они... Говорят, что... сказала Супруга, одергивая волочившуюся по полу модную юбку из крокодиловой шкуры, сделанную по спецзаказу в ателье Органов. Могу вам по секрету сообщить, что..., сказал Кис, раздуваясь от важности. И тут же наложил в штаны от своей собственной сплетни. Ходят слухи, будто..., сказал Мыслитель, и его могучая лысина покрылась испариной от сознания гнусности той роли, какую ему навязали в этом деле эти мерзавцы. Впрочем, он никогда не разделял взглядов этих кретинов. Это не его игра. Я слышал, как... разговаривал с... по поводу..., сказал Сослуживец. И носик его затрясся от возбуждения. Нет, нет, поспешно добавил он. Я не хочу сказать, что..., я хочу сказать, лишь то, что... Как долго это протянется, спросил Неврастеник для того, чтобы ответить самому. Год! От силы год. Все их затеи лопнут, и тогда... Они уже лопнули, сказал Брат. Мне говорил... Мы горим по всем статьям. А что, если..., сказала Супруга. Это будет кошмар, сказал Сослуживец и побежал в туалет. Кто бы мог подумать, сказал Социолог, что мы будем молить судьбу, чтобы этот... подольше удержался у власти! Это лучшее из того, что у нас вообще возможно, сказал Неврастеник. Да, сказал Журналист, на Западе считают, что если... Выпьем за его здоровье, сказал Сослуживец и запел:

Содвинем стаканы

И выпьем их лихо.

Пусть эти болваны

Сидят себе тихо,

Чтобы как-нибудь сдуру

Не забрили в солдаты,

Не содрали с нас шкуру,

Не лишили зарплаты.

Присутствующие единодушно подхватили:

Не лиши-и-и-и-и-ли зарпла-а-а-а-ты!

Что же осталось? Пустяки. Пена. Заключение к ненаписанному роману. Последняя формула ненайденного доказательства.

У дома Крикун заметил машину. И узнал ее. Это их машина. У подъезда стояли мальчики. Они не прятались и не скрывали своих намерений. Этого детину он видел, когда провожали Певца. Домой нельзя. Куда теперь? Все известные ему каналы наверняка блокированы. К Правдецу возвращаться тоже нельзя, это очевидно. К тому же, судя по последним встречам, этот альянс окончился. Странно, подумал он, такой большой человек и такой наивный. Как ребенок. Почему он все-таки решился доверить мне книгу? Он же уверен, что я стукач. Решил поиграть? Руками Органов сделать дело? Такие идеи сейчас популярны. Неужели он на них клюнул? Вряд ли. Скорее всего - я один из двух, по крайней мере. Может быть отвлечь внимание... Впрочем, это меня не касается. Это уже не моя игра. Тут все во что-то играют. А я?..

Он пошел на бульвар и сел на сырую холодную скамейку. Куда же пойти? Он стал перебирать в памяти всех своих знакомых. И с ужасом констатировал: пойти не к кому. Он ужаснулся не за себя. Он привык. Он ужаснулся за них. Когда тебя не ценят, это не одиночество. Когда тебя не понимают, это не одиночество. Когда тебе некому излить душу, это тоже не одиночество. Одиночество - это когда ты сидишь вот так ночью один на улице в мокром, холодном, заснувшем, многомиллионном городе и знаешь, что тебе некуда отсюда идти и не к кому идти.

Осталось одно, решил он. Случай. Как всегда. И он пошел. Сначала просто куда-то пошел. Потом, понял, что идет на аэродром.