направлению к югу, завесив ее подъемной шкурой. Пока мужчины распутывают оленей и пускают их на волю бродить по тундре, среди чума иньки развели огонек, который пускает дым в оставленное наверху чума отверстие. Дунет ветер сверху — чум наполняется дымом до того, что непривычному человеку ни дышать, ни глядеть невозможно. От этого дыма и от сверкающей белизны снегов у всех бродячих дикарей болят глаза и по зимам постоянно гноятся.

Постукивая передними копытцами (попеременно то правым, то левым), олень пробивает ледяную кору, или наст, разрывает снег и докапывается до мха. Съест его в одном месте, идет на другое. Если слишком крепок наст, у оленей разболятся копыта. Если слишком много мошки летом, они болеют нарывами, мечутся, мучатся, иногда умирают в изнеможении, если не удается спастись им в воде ближайшей реки, озера или океана. Хозяева тоскуют об этом, но средств никаких не придумали и не употребляют: лет двадцать пять назад, в 1831 и 1833 годах, забралась в тундру чума и опустошила всю тундру: олени мерли как мухи. Архангельские самоеды до сих пор не могут оправиться, и большая часть из них, бывши хозяевами, стали пастухами чужих стад, принадлежащих зырянам.

В то время, когда иньки шьют нюки (или покрышки для чумов), обшивают семью и готовят пищу, мужчины обыкновенно более спят и просыпаются, чтобы есть. Едят что ни попало, без разбора: не гнушаются они и жестким вонючим мясом песцов; в голодное время и собакой не брезгуют. Пастух-самоед смотрит только за тем, чтобы оленям была пища, и если тундра вокруг его чума начинает чернеть, выбитая оленями, он начинает думать о перекочевке. Когда же узнает и увидит, что олени отошли далеко и чум его очутился не на середине стойбища, а далеко на краю, самоед решается переменить место. Дальних оленей могут резать волки, которых много бегает по тундре, а потому, поймавши ближних оленей, самоед впрягает их в санки и едет сгонять остальных оленей в кучу. Не столько он сам со своей палкой хореем и своей веревкой с петлей, сколько работает тут его собачонка. Бегает она взад и вперед с громким пронзительным лаем, который привыкли понимать олени. И как бы ни задумался олень, уткнув рыло в снег, собака разбудила его звонким лаем прямо над ухом. Олень схватится с шеста и побежит туда же, куда бегут все его товарищи и где хозяин ловко вскинет ему на рога меткую и крепкую петлю; затем впряжет и опять погонит по снежной пустыне на свежее моховое болото. Тундра не межевана и нераздельно принадлежит всему самоедскому народу.

Так и идет жизнь самоедская рядом с оленьей, в полной зависимости и в непременной подчиненности: без оленя самоед не живет. Даже те, которые пошли на едому, то есть пробиваются людским подаянием по соседству русских селений, не бродят без оленей. И опять-таки не самоед выбирает себе место, но олень указывает ему одно и с тем, чтобы через неделю, через две, вести его на новое. Жалка эта жизнь и недостойна она человека, но у самоедов нет другой: они другой не желают, да, спознавшись с ней, ни полюбить, ни даже привыкнуть не могут. Привычкой, и притом сильной привычкой, живут эти обтерпевшиеся, коренастые, низенькие ростом, неладно кроенные, но крепко шитые люди. Прищурив свои узенькие глаза и сморщив свое плоское скуластое лицо с приплюснутым от природы носом, самоеды не прячут его на самой сильной морозной тяге, когда русский туземец давно уже зарыл свой нос в теплый мех малицы и, вытащив из рукавов руки, спрятал их под мышки. Если застигнет самоеда в дороге пурга, которая слепит глаза оленям, останавливает самый бег их и захватывает дыхание, самоед, опрокинув санки вверх копыльями, по целым суткам вылеживает под ними и пережидает бурю весь, и с санями, засыпанный курганом снега. Когда доводится самоедским старшинам с прислугой жить в русских селениях и казенных избах, они неохотно топят печи, а спят всегда на повете, разбросавшись на сене в то время, когда русские храпят и стонут в невыносимой духоте и жаре на печах и полатях. Только против морозов самоед кутается в шубу, а холод почитает для себя тем же, чем рыба воду. Жары он не выносит и в теплой избе не сидит долго. Летняя жара ему — наказание; зимний холод для него — удовольствие, лишь бы только хивуса и заметели не спутывали неба с землей, не застилали Божьего света.

Так изменился этот дикарь на своей новой родине. Против кое-каких невзгод ее он давно уже придумал и отыскал оборону, если и не хитрую, то потому, что и сам он весь не хитер. Летом, когда из каждой мшины родятся на свет целыми облаками комары и оводы, самоед жжет кору и гнилушки и в дымокуре этом, который ест глаза и гонит слезу, избавляется на день от докучливой мошки (а на ночь она и сама погибает). От постоянной мокроты, сонливой и неподвижной жизни, от дурной и гнилой пищи без соли портится кровь и привязывается мучительная костоломная болезнь — цинга, при которой пухнут десны, появляется невыносимо гнилой запах во рту, усыпается все тело багровыми пятнами и близится смерть. От цинги самоед пьет теплую оленью кровь в большом количестве и ест морошку, которая тут же под руками растет по тундровым кочкам. Если прибавим к этому выносливость самоедской природы, его терпение и привычку, то не станем дивиться, что самоед ест до отвала и с жадностью волка, когда много запасов, а нет пищи — он способен голодать и выносить даже самое мучительное изо всех чувств — жажду. Надо много жестокости и настойчивости, чтобы вывести его из терпения. Его обидеть трудно, но рассерженный он бывает дик и неукротим, как лесной зверь.

Против тоски скучной жизни он придумал кое-какие развлечения. Если он песен не поет и ни на чем не играет, зато свадьбу справляет не скучнее других, хотя и по-своему.

Когда он сговорил невесту и заплатил ее отцу сколько заговорено оленей, молодой без особых обрядов берет иньку к себе и затевает пир, или, лучше сказать, пьянство. Пиршество начинается с угощения свежим оленем: гости берут по ломтю парного мяса и, подняв лицо кверху, жуют мясо, ловко отрезывая кусочки ножом подле самого рта. Что остается в руках, они снова обмакивают в теплую кровь, которая течет и по реденьким бороденкам, и по коротеньким шеям, и по широким, крепким грудям гостей. Кончается пиршество поголовным пьянством, причем пьют