Напоследок он позволил себе лишь один ласковый жест: запустил пальцы ей в волосы и прижался губами к ее затылку.

— Волосы у вас как вороново крыло, — жарко прошептал он, — мягкие, шелковистые, свежие, как утренняя роса… Когда прощу вас, буду гладить их снова и снова…

Как ни глупо, но одного прикосновения его руки к ее волосам было достаточно, чтобы она успокоилась. Он нежно перебирал пальцами, легко притрагивался к виску, едва касался уха, шеи. Большим пальцем дотронулся до ямки в уголке рта, провел по нижней губе чуть грубее… Она в ответ прикрыла глаза и отвернулась.

Завтра, он вернется завтра. Когда ее простит…»

«Завтра же утром, пораньше, — размышлял Шаваль, — надо сделать дубликат. Отдам его Гробзихе, сообщу ей код от сигнализации и в каком ящике смотреть. Дальше пусть сама разбирается. Моя часть на этом будет выполнена. А с нее — хороший процент».

Когда они крадучись вышли из офиса, было уже около полуночи. Шаваль проводил Денизу до метро, разыгрывая оскорбление и холодность.

— Ты наказана, — шепнул он, обдав ее волосы жарким дыханием, и словно невзначай приоткрыл ворот рубашки, явив ее взору могучую и загорелую грудную клетку. — Увидимся завтра. При условии, что вы будете умницей. Ну, бегите на метро! Слышите!

Дениза взглянула на него с обожанием, сжала руки, сдавленно шепнула: «До завтра», — и умчалась с девической легкостью. Вот-вот отойдет последний поезд, на котором она сможет вернуться на улицу Пали-Као.

Шаваль глядел ей вслед: она сбегала вниз по лестнице, радуясь, что наконец нашелся мужчина, который отдает ей приказы, — и у него мелькнула странная мысль. Обвести Пищалку вокруг пальца было легче легкого. Она совершенно потеряла голову. Даже напрочь забыла, что в контору они вернулись якобы за его, Шаваля, ключами от дома. Придется опять что-нибудь выдумать… Ну да это будет нетрудно. Эта перезрелая девица до того доверчива, что ему невольно захотелось и дальше ее обманывать. Правда, почему бы нет? Она еще может ему пригодиться. Для чего — пока непонятно, но мало ли… Ведь она будет делать все, что он скажет. Делов-то — подуть ей в ухо да посюсюкать. Глупо было бы на этом не сыграть. Он еще везде поспеет!..

Он снова почувствовал возбуждение. Но на этот раз мысли о Гортензии были от него далеки.

Гортензия сидела, запершись у себя в комнате, и размышляла.

Гэри, отбыл, Нью-Йорк, без предупреждения: дикость, просто дикость. Что-то тут неладно. Придется приступить к операции «Масштабное обмозговывание». А именно: мысленно поместить вопрос на приличное расстояние и рассмотреть бесстрастно, как старый выпотрошенный пуфик.

Она уселась на кровати по-турецки и принялась разглядывать поблекшую красную азалию на подоконнике — единственное напоминание о ее великолепных витринах. Гортензия тяжело вздохнула. Нади-Шодхана. Особое дыхательное упражнение, которое им показал один из преподавателей в колледже, — чтобы сосредоточиться. Всякий раз, когда она делала Нади-Шодхану, она испытывала прилив сил и какой-то особой ясности, трезвости мысли. Вдох — и стал свет.

Был у Гортензии и еще один, собственный, прием, чтобы собраться с мыслями.

За отправную точку она брала такую установку: «Я — Гортензия Кортес, единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная». Засим как можно четче формулировала вопрос, который занимал ее в эту минуту. Сегодня на повестке дня стояло следующее: почему Гэри Уорд отбыл в Нью-Йорк, не поставив Гортензию Кортес о том в известность?

Что, что тут неладно?

Гортензия выдвинула несколько гипотез.

Первая: Гэри был глубоко потрясен, застав Оливера у матери. Он тогда только вернулся из Шотландии. Наверняка там тоже все пошло не так, иначе он бы обязательно ей, Гортензии, рассказал. Он не умеет держать радость в себе: когда ему хорошо, из него это так и выплескивается. Он бы сказал: «Guess what[68], у меня теперь есть отец. Высокий, красивый, он был сам не свой от счастья, что мы наконец увиделись, мы с ним пили пиво, и он подарил мне шотландскую юбку с фамильными цветами». Он бы даже напялил эту юбку и исполнил бы от избытка чувств джигу посреди комнаты, на этом своем несусветном ковре с солнцем и звездами. Но никакой юбки Гэри ей не предъявил и джигу не сплясал, а значит, ничего такого забубенного у него там в Шотландии не произошло.

Гортензия сделала длинный-предлинный выдох, зажав правую ноздрю. Отец! Зачем ему вообще понадобилось разыскивать этого отца? Какой прок от родителей? Только и знают, что тормозить, давить, вешать на тебя всякие сомнения и чувство вины, словом, от них только дрянь какая-то.

Вдох через левую ноздрю.

Итак, Гэри бежит к матери и видит там голого Оливера, а рядом с ним Ширли, тоже голую. Или не рядом, а сверху. Или в какой-нибудь еще более изощренной позе. В общем, для Гэри это как обухом по голове. Родная мать и траханье — две вещи несовместные. У матери не может быть груди, половых органов, а главное — любовников. Тем более в лице его обожаемого преподавателя по фортепиано!

Гэри хлопает дверью и бежит прочь. Мчится как одержимый, чуть не попадает под автобус, прибегает домой весь в мыле, на кухне сует голову под холодную воду и, выпрямившись, восклицает: «Нью-Йорк! Нью-Йорк!..»

Ну хорошо. Но рвануть, не сказав ей ни слова, через Атлантику, — тут какой-то шестеренки не хватает.

Гортензия заткнула другую ноздрю и глубоко, с хрипотцой, вдохнула: воздух так и стелется изнутри по лопаткам.

«Вторая гипотеза. Гэри застает Ширли с Оливером в постели. Удар обухом. Пошатываясь и кровоточа, он пытается дозвониться. Я не беру трубку. Он оставляет мне сообщение и ждет, что я явлюсь перевязать ему раны. И помчусь в аэропорт, чтобы улететь вместе с ним. Но я не перезваниваю. Гэри ужасно расстроен и обижен, он снова меня ненавидит и отбывает в Нью-Йорк в гордом одиночестве. Он любит трагические позы. Его хлебом не корми, дай ему молча пострадать, а потом демонстрировать в ладонях дырки от гвоздей. Соответственно с тех пор он так и дуется, ждет, когда я позвоню.

В этом случае неладно с моим сотовым оператором. Автоответчик сломался. Поэтому я, должно быть, и не получаю сообщений».

Долгий выдох. Другая ноздря. Задержка дыхания.

«Гипотеза третья.

Это уже, конечно, форменная экстраполяция, растечение мыслью по древу, вещунство, праздные обвинения, ранняя стадия паранойи… Но, словом, мой указующий перст обращается на аятоллу.

Либо он хочет меня укротить, либо просто ревнует, но так или иначе прослушивает мой автоответчик и стирает сообщения. Например, сообщение от Гэри, что он отправляется в Нью-Йорк и зовет меня с собой. А что? Вполне в его духе, такая шальная авантюра. Шальная и безумно романтичная.

Вот что слышит Питер: «Гортензия, красавица моя, я купил тебе билет, давай воспарим вместе, облака сверху такие мягкие, белые, я люблю тебя, шевелись уже, елки-палки!..» Аятолла, натурально, зеленеет от ревности и стирает сообщение. И все остальные заодно. Оставляет только несколько самых ерундовых, чтобы усыпить мои подозрения».