(Тысяча девятьсот восемьдесят девятый был годом, когда все лишились привычной картины мира, годом, когда все мы были ввергнуты в некое бесформенное чистилище — не имеющее четких очертаний будущее. И я это сознаю. Но это из области политики и сейсмологии, и об этом позже. Сейчас я говорю о том, что случилось лично со мною.)

Я просыпался, чувствуя в комнате ее присутствие, а потом лежал в темноте, сотрясаясь от рыданий. В уголках моих глаз двигались тени, и это тоже была она. Однажды я позвонил по ее номеру в Родопы-билдинг, и она ответила после первого же гудка: Привет. Я не могу сейчас подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение, и я перезвоню вам при первой возможности. Я понял, что Ормус просто не смог заставить себя стереть ее голос. Потом я звонил по этому номеру не меньше десяти раз на дню. Часто линия была занята. Я думал, сколько еще потерянных душ нажимали кнопки своих телефонов, только чтобы услышать эти несколько слов. Потом мне пришло в голову, что, скорей всего, звонил лишь один человек. Ормусу Каме, как и мне, было необходимо вновь и вновь слышать последнюю запись голоса умершей жены.

Я перезвоню вам при первой возможности. Мне было так нужно, чтобы она сдержала это свое обещание. Но какое сообщение я должен был оставить? С помощью каких средств связи можно вернуть ее обратно из мертвых?

На короткое время я даже почувствовал, как мое сердце тянется к Ормусу Каме, моему сопернику в любви. Теперь сопернику, не претендующему ни на чью руку. Посреди океана под названием «любовь» барахтались мы двое, потерпевшие кораблекрушение, Ормус и Рай, неспособные ни открыть друг другу свои сердца, ни помочь друг другу, лишь тупо звонящие умершей со своих тонущих плотов.

Год спустя кто-то стер ее голос, — думаю, это была Клея Сингх, пытающаяся вытащить Ормуса из трясины безнадежности; в тот день я снова плакал, как будто бы голодная земля поглотила Вину именно в это мгновение.

Из всего сказанного и написанного о ней единственным осмысленным комментарием мне показались слова о том, что смерть — это просто смерть и не надо никаких интерпретаций. Не превращайте ее в метафору. Просто дайте ей покоиться с миром. Мне хотелось сражаться с огненной лавиной смыслов, хотелось надеть шлем пожарного и направить шланг на это пламя. Смыслы пробивались лучами с заполоненных спутниками небес — смыслы, похожие на аморфных пришельцев, выбрасывающих псевдоподии, втягивающие в себя ее мертвое тело. В какой-то момент я попытался сочинить свой текст, какую-то чепуху о героизме, отвергающем интерпретацию, — спорная, но непреодолимая тяга к абсурду. Но я увяз в вопросах этики. Как сохранить нравственность в полной абсурда вселенной и тому подобное. Меня не привлекал квиетизм[330], я вовсе не считал, что лучше всего просто возделывать свой сад. Где-то во мне сохранилось стремление не рвать нитей, связывающих меня с миром. Я порвал на клочки свое творение и проводил дни, просматривая фотографии Вины, которые сам же и сделал, и набирая номер ее телефона, пока голос не стерли с пленки.

В тот год, заметив, что я почти перестал выходить из дому, что, когда был голоден, заказывал еду с доставкой на дом и большая часть моего заказа состояла из напитков, что долго служившая у меня домработница ушла, потому что квартира стала превращаться в свинарник, мои товарищи по «Орфею» решили, что их долг — «спасти меня». Джонни Чоу дошел до того, что мрачно прокомментировал то повышенное внимание, которое я уделял смерти. Это было забавно. «„Шугар“ Рэй Робинсон, Люсиль Болл, аятолла Хомейни, Лоуренс Оливье, Р. Д. Леинг, Ирвинг Берлин, Фердинанд Маркос, Бетт Дэвис, Владимир Горовиц, Пасионария[331], Сахаров, Беккет[332]и Вина — все в один год, — быстро парировал я. — Это настоящий Армагеддон». Не любивший спорить Чоу ушел, покачивая элегантной головой. Мак Шнабель предложил мне отобрать фотографии Вины и устроить выставку в галерее, находящейся в нашем же доме. Решиться на это было непросто. Будет ли подобная выставка достойной данью ее памяти, или это будет еще один случай, когда какое-нибудь оппортунистическое чмо попытается запрыгнуть на подножку несущегося вперед поезда ее славы? Я никак не мог принять решение. В любом случае отбор фотографий занял немало времени. При этом я очень мучился от того, что в глазах у меня все плыло и двоилось. В четком видении мира в те горестные месяцы мне было отказано.

Ко мне зашел Баскья, поговорить о девушках, что было чрезвычайно мило с его стороны, учитывая его собственные нетрадиционные пристрастия.

— Кругом полно фантасти-и-ических же-е-нщин, — сообщил он мне. — Роман слишком затянулся, нехорошо сидеть здесь одному со своими призраками.

— Вот именно, с призраками, — ответил я. — Какая-то красивая женщина постоянно попадает на мои фотографии — сам не знаю как. Я фотографирую пустую комнату, например свою ванную, — я много времени провожу в ванной, — а когда проявляю пленку, она смотрит на меня из зеркала. Нет, это не Вина, это кто-то другой. Преследующая меня незнакомка. Так что, как видишь, теперь их двое.

— Эта твоя идея двойной экспозиции, — отреагировал он. — Я ду-у-маю, она завела тебя слишком далеко.

В конце концов они пришли ко мне все вместе, чтобы любя дать мне нагоняй. Скажи жизни «да», возьмись за ум, найди мгновение, чтобы почувствовать аромат роз, — обычные слова. Должен признать, все очень старались. Они навели некое подобие порядка в моем логове, вычистили шкафчик со спиртным на кухне и полку в ванной, вытащили меня на улицу побриться и постричься и закатили у меня вечеринку, пригласив всех наиболее привлекательных свободных женщин из тех, кого они знали (учитывая нашу профессию, их было немало). Я понял, что они делали для меня и почему. В основном ими двигала дружба, это так, и поэтому я испытывал к ним, и продолжаю испытывать, глубочайшую благодарность. Но есть и оборотная сторона медали. Люди не любят быть рядом со страданием. Наше терпение в отношениях с действительно безнадежными, окончательно сломленными жизнью людьми далеко не безгранично. Интерес у нас вызывают лишь те слезные истории, которые заканчиваются прежде, чем мы начинаем скучать. Я понял, что у меня есть настоящие и преданные друзья в лице этих троих ребят, что они — мои мушкетеры: все за одного, а один за всех. Я также понял, что ради них мне нужно вести себя иначе. Я стал их ноющей зубной болью, их больной печенкой, их язвой. Мне необходимо было прийти в себя, пока они не вознамерились излечиться от меня.

Если дружба — это топливо, то запас его не бесконечен.