Далее я должен показать, что собака Люкс на весьма длительное время исчезла в уже созревшем для жатвы ржаном поле. Если же вы спросите меня, на какое именно время она исчезла, я затруднюсь с ответом, ибо стоит мне улечься в развилке моей яблони, как всякое чувство времени меня покидает. И если я тем не менее говорю, что собака отсутствовала длительное время, это всего лишь будет означать, что мне как-то недоставало этой собаки, поскольку мне понравились ее черная шкура и вислые уши.

Обвиняемому же — полагаю, у меня есть все основания так говорить — ее вовсе не недоставало.

Когда собака, именуемая Люкс, вернулась из уже созревшего для жатвы ржаного поля, она что-то держала в пасти. Не берусь утверждать, будто я сразу понял, что именно она держит. Я решил, что это палка — скорее всего камень, — может быть, с меньшей степенью вероятности, жестяная банка или жестяная ложка. Лишь когда обвиняемый вытащил у собаки из пасти corpus delicti, я отчетливо увидел, с чем мы имеем дело. Но с того момента когда собака потерлась о — помнится мне — левую штанину обвиняемого, еще держа нечто в пасти, и до того, к сожалению, не поддающегося уже точному определению момента, когда обвиняемый с хозяйским видом взял это из пасти, прошло, по самым осторожным подсчетам, несколько минут.

Как ни силился пес привлечь внимание своего прокатного хозяина, последний лишь беспрестанно барабанил в той монотонно впечатляющей, но непостижимой манере, в какой барабанят дети. Лишь когда пес решился прибегнуть к некоему непотребству и ткнулся влажной мордой между ногами обвиняемого, тот отбросил палочки и пнул — это я точно помню, пнул пса правой ногой. Пес описал вокруг хозяина дугу, но потом, по-собачьи дрожа, снова приблизился к нему и протянул все еще что-то содержащую пасть.

Не вставая с места, иными словами сидя, обвиняемый сунул руку — на сей раз левую — собаке между зубами. Освободившись от своей находки, собака Люкс попятилась на несколько метров. Сам же обвиняемый продолжал сидеть держа находку в руке, сжал ладонь, снова разжал, снова сжал, и когда он вторично разжал ее, на его находке что-то сверкнуло. Освоившись с видом своей находки, он поднял ее большим и указательным пальцами и подержал горизонтально на уровне глаз.

Лишь теперь я называю эту находку пальцем, из-за ее сверкания уточняю: безымянным пальцем, и, даже не подозревая о том, даю название одному из интереснейших процессов послевоенного времени, ибо меня, Готфрида фон Витлара, называют самым важным свидетелем в процессе о безымянном пальце.

Поскольку обвиняемый сохранил спокойствие, я тоже сохранял спокойствие. Да, мне передалось его спокойствие. И когда обвиняемый бережно завернул палец с кольцом в тот платок, который прежде как кавалер лелеял в нагрудном кармашке своего пиджака, я испытал чувство симпатии к этому сидящему на барабане человеку: очень достойный господин, подумал я, хорошо бы с ним познакомиться.

Так я и окликнул его, когда вместе со своей прокатной собакой он хотел удалиться в направлении Герресхайма. Он сперва отреагировал с досадой, я бы даже сказал — высокомерно. Я и по сей день не могу понять, по какой причине обвиняемый увидел во мне символическое воплощение змеи лишь из-за того, что я лежал в кроне яблони. Вот и китайские яблочки моей матушки у него вызвали недоверие, он сказал, что это, без сомнения, райские яблочки.

Не исключено, что зло привыкло обитать преимущественно в развилках ветвей. Но вот лично меня не что иное, как без усилий овладевающая мною привычная скука, побуждало по нескольку раз на неделе занимать свое место в развилке яблони. Хотя, возможно, скука сама по себе и есть зло? А вот что гнало обвиняемого под стены Дюссельдорфа? Гнало его, как он мне позднее в том признался, одиночество. Но одиночество — не есть ли оно имя скуки? Я делюсь этими соображениями не с тем, чтобы уличить обвиняемого, а с тем, чтобы сделать его понятным. Не эта ли игра зла, этот барабанный бой, ритмически разрешавший зло, сделал его столь для меня симпатичным, что я заговорил с ним и завязал с ним дружбу? Да и то заявление, которое заставило меня как свидетеля, а его как обвиняемого предстать перед высоким судом, оно ведь тоже было придуманной нами игрой, еще одним средством рассеять и утолить наше одиночество и нашу скуку.

Уступая моей просьбе, обвиняемый после некоторых колебаний надел кольцо с безымянного пальца, на редкость, впрочем, легко снявшееся, на мой левый мизинец. Кольцо оказалось впору и порадовало меня. Разумеется, еще до того, как его примерить, я покинул свое привычное местечко в развилке. Мы стояли по обе стороны забора, мы назвали себя, завязали разговор, коснулись при этом нескольких политических тем, после чего он и дал мне кольцо, палец же оставил себе, причем держал его очень бережно. Мы сошлись во мнении, что имеем дело с женским пальцем. Пока я носил кольцо и подставлял его под лучи солнца, обвиняемый начал выбивать на заборе свободной левой рукой танцевальный ритм, веселый и бодрый. Но деревянный забор вокруг участка моей матери настолько неустойчив, что откликнулся на барабанные призывы обвиняемого деревянным треском и вибрацией. Не знаю, сколько мы так простояли, разговаривая глазами. А когда некий самолет на средней высоте донес до нас гул своих моторов, мы оба как раз предавались невинной игре. Самолет, возможно, хотел сесть в Лохаузене. И хотя нам обоим было бы весьма любопытно узнать, как самолет будет заходить на посадку, с двумя моторами или с четырьмя, мы не отвели взгляд друг от друга, мы не определили способ посадки, игру же эту впоследствии, когда у нас находилось время ею заняться, мы назвали аскетизмом Дурачка Лео, ибо, по словам обвиняемого, у него много лет назад был друг, носивший то же имя, и вот с ним-то он, преимущественно на кладбищах, развлекался той же игрой.

Когда самолет отыскал свою посадочную полосу мне действительно трудно сказать, была ли это двух-или четырехмоторная машина, — я вернул ему кольцо. Обвиняемый надел кольцо на палец, вторично использовав свой платочек как оберточный материал, и пригласил меня составить ему компанию.

Все это происходило седьмого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года. В Герресхайме, на конечной остановке трамвая, мы не сели в трамвай, а взяли такси. Обвиняемый и в дальнейшем при каждом удобном случае проявлял щедрость по отношению ко мне. Мы поехали в город, оставили такси ждать перед бюро проката собак возле церкви Св. Роха, отдали собаку Люкса, снова сели в такси, и оно повезло нас через весь город, через Бильк, Обербильк, на Верстенское кладбище, там господину Мацерату пришлось уплатить более двенадцати марок, и лишь потом мы наведались в мастерскую надгробий, к каменотесу по имени Корнефф.

В мастерской было очень грязно, и я порадовался, что Корнефф выполнил поручение моего друга всего за час. Пока мой друг подробно и с любовью описывал мне инструменты и различные виды камня, господин Корнефф, не обмолвившийся ни словом по поводу пальца, сделал с него гипсовый слепок без кольца. Я вполглаза следил за его работой: ведь палец предстояло подвергнуть предварительной обработке, — иными словами, его натерли жиром, обвязали по краю ниткой, потом покрыли гипсом и ниткой разрезали форму до того, как гипс затвердеет. Хотя для меня, оформителя по профессии, изготовление гипсовых отливок не содержало ничего нового, этот палец, едва оказавшись в руках у каменотеса, стал каким-то неэстетичным, и его неэстетичность исчезла, лишь когда обвиняемый после удачного изготовления слепка снова взял палец, очистил от жира и обернул своим платочком. Мой друг оплатил работу каменотеса. Поначалу тот не хотел брать с него деньги, поскольку считал господина Мацерата своим коллегой. К тому же он добавил, что господин Мацерат в свое время выдавливал у него фурункулы и тоже ничего за это не брал. Когда отливка застыла, каменотес разобрал форму, добавил к оригиналу слепок, пообещав в ближайшие же дни сделать еще несколько слепков, и через свою выставку надгробий вывел нас на Молельную тропу.