– А что он сказал?

– Что Кальт его убьет, если он к нему пойдет, что точно так же ими займется, что от Кальта никакой помощи не будет, только гибель, потому что Кальт – это дьявол, – говоря это, Тобек пожал плечами, словно сказал нечто совершенно очевидное.

– Какие такие «они»? Что сказали? – потом я поняла, что встала с кресла и повысила голос, но он не отреагировал, только через некоторое время поднял ладонь и медленно опустил ее в знак того, чтобы я села.

– Очень плохое дело они сделали. Очень плохое. Молодая девушка была. Молодая девушка была, а они ее в грязь опрокинули, изваляли, убили ее в конце. Пьяные были и под наркотиками. Под наркотиками, под тем дерьмом, которое вдыхали. Потеряли контроль, как сказал Мацюсь, – он наклонился ко мне и заглянул в глаза, словно заинтересованная собака. – И теперь за ними идет справедливость.

– Сын Берната, Мацюсь и…

– И какой-то третий.

– Когда? Какую девушку?

– Такую, что женой твоего мужа должна была стать, – он придвинулся еще ближе, я не могла освободиться от этого взгляда, от глаз из нескольких слоев стекла, кусочков грязного янтаря внизу, от глаз, будто старая мелочь.

– Но ведь вроде бы убил какой-то больной парень, – сказала я тихо.

– Он мне только это и сказал. Я совершенно ничего не знаю. Хорошо тайну хранили. – Он отодвинулся и пожал плечами, словно бы и не сказал ничего, словно ничего и не случилось, отряхнулся, встал и похлопал себя по животу, и посмотрел на меня, словно я пришла сюда проверить счетчики газа.

– А отец Берната? Какое ему до этого дело? Отчего он погиб?

– Сына спасал. Я это понимаю. Я тоже сыновей спасаю. Но я не говорю тебе, что они из-за этого исчезли. Говорю, что знаю и думаю – это совсем другое дело. Говорю то, что я знаю, – сказал он, а я понимала, что он врет.

– Где этот Мацюсь? Куда он отправился? – спросила я.

Он посмотрел на меня и показал пальцем на дверь. Я не знала, отвечает ли он таким вот образом на мой вопрос – или просто просит выйти.

– Куда-то туда пошел. Оттуда пришел и там исчез. Уже не придет сюда. Вот и все, что я могу сказать. И, пожалуй, я и так уже многовато тебе сообщил. Если ты умная – а ты умная, – то и с этим немало сделаешь.

Я посмотрела на дверь, словно бы Мацюсь вот-вот должен был там появиться.

Тобек взял два куска ветчины с тарелки, затолкал себе в рот. Еще раз пожал плечами в знак того, что аудиенция закончена.

– Он говорил о том чокнутом, что в лесу живет. Что еще к нему сходит. Что у него попытается спрятаться. И что там его никто не найдет.

– И Мацюсь пошел туда?

– Что ты за вопросы задаешь. Боже, боже. Я думал, что ты умная. Я уже тогда уже видеть его не хотел.

Он закончил есть. Облизал пальцы. Крикнул что-то по-цыгански. Сразу, словно его ждали, мужчины начали входить в комнату и снова присаживаться под стену. Я понятия не имела, что они собирались делать дальше, может, стали бы просто сидеть так целыми днями и смотреть на дверь, ожидая кого-то – не пойми кого, врага или друга.

– Ступай сперва в лес, – сказал он. – Ступай в лес.

– Счастливого праздника, – говорю ей в спину.

– Счастливого праздника, – отвечает она не поворачиваясь.

– А знаешь, с кем ты разговариваешь?

Я перекладываю корзину в другую руку, она тяжелая, в ней – шоколад, чай, кофе, витамины и упаковки жевательных резинок. Что он со всем этим будет делать – получать проблемы с сахарным диабетом или угощать приятелей по камере?

Теперь она оглядывается. Улыбается мне. В каждой ее улыбке есть что-то кислое, словно губы у нее всегда смазаны лимоном.

– Теперь уже знаю.

– А знала ли раньше?

Она смеется и заявляет:

– Ты глупый.

С этим сложно спорить.

Для второго дня праздника в магазине много народа. У них закончились кола, водка и сигареты. Стоят перед нами и за нами, формируя длинную, покрасневшую, нервно дышащую и уставшую очередь. Полки рядом с нами гнутся от нераспроданных перед праздниками продуктов, дешевых чипсов, конфет, средств для мытья посуды. В каком-то смысле они нас окружают. Мужик за мной глядит на батареи алкоголя, наполняющие стену за кассой, влажным взглядом голодного ребенка. Мне хочется обнять его, сказать, что все будет хорошо, кинуть пять злотых через страницу «Помогайки» [121].

– Едете к отцу? – спрашивает Каська.

– Гжесь едет, – отвечаю.

Каська кивает.

Очередь движется вперед, вся вместе, на один шаг. Я машинально заглядываю в ее корзину. Там – немного: отвратительная на вид коробка конфет, двухлитровая «фанта», несколько упаковок желатина, сахар.

– Буду делать торт, – говорит она.

– Шеф, ну пожалуйста, – стонет кто-то громко в начале очереди.

– Для себя и сестры, – добавляет она. – Потому что предыдущий мы уже съели. Тот, от Агаты.

– От Агаты?

– Она привезла нам еды за день до Рождества, – говорит Каська, когда мы снова делаем шаг вперед, а мужик, который молил, закутанный в орталионовую куртку, выходит из магазина с пакетом, полным бутылок.

– Я не знал, – ответил я.

– Уже пару лет. А я ее благодарю. Прибираюсь задаром в пекарне и всякое такое.

Это не впервые, когда я на нее натыкаюсь. Со времени нашей ночной прогулки я видел ее пару раз в окно машины, по другую сторону улицы, на лавке в парке. Но чаще всего я тогда был с Юстиной, а при Юстине не мог, не хотел подходить и просто говорить: «привет», что-то во всем этом было ненормальным. И она об этом знала. И я знал, что она знает.

– Ты там наверняка ни разу не был, – говорит она.

– Где?

– В пекарне твоего отца.

Сейчас ее очередь, а потому, вместо того чтобы разговаривать, она подходит к прилавку и выкладывает на него все, что собирается купить, вытягивает из кармана джинсов горсть монет и сует ее кассиру под нос. Та же – печальная худая девушка с волосами, будто покрашенными чернилами, с орлиным носом, – механическим движением выбирает деньги у нее с руки.

– Мало, – говорит, когда уже выбирает все. – Еще два злотых.

И она, и я начинаем копаться по всем карманам, я вытягиваю двушку, подаю ей. Она смотрит на монету в моей руке и говорит продавщице:

– Завтра принесу.

– Давай без глупостей, – говорю я.