– Объявить тревогу! Занять Дабужу! Ни шагу назад!

– Тревога! – кричит Кухарченко. Лицо его пылает, шальные глаза веселы. – За мной!

Топот ног, лязг металла, треск в кустах, мелькают головы и спины… Лагерь пуст. Сиротливо выглядят брошенные шалаши и кухня с котлом недоваренного супа. Острее, неотвратимее кажутся стрелы на подмоченной дождем карте – стрелы, направленные на Волгу, на Кавказ. И дальше, гораздо дальше стало вдруг от Хачинского леса до Большой земли. Десять долгих часов до конца дня…

– Жора! – плачущим голосом взывает Ольга. – Да иди же сюда! Что ты все бросил? Позови кого-нибудь, надо вещи собрать. Как повезем? На машине?

Самсонов выматерился вполголоса – такого с ним никогда не бывало.

– Будь это на фронте, – с тоской вздыхает Бурмистров, – лежали бы мы, раненные, спокойно в госпитале, вдали от передовой.

– Проклятая рана! – злится Баженов, пытаясь согнуть в локте правую руку. – И «дегтярь» отобрали. В тылу приходится ошиваться! – Он смотрит в ту сторону, где все ближе гремит бой: – Там легче…

Слоняемся по лагерю, слушаем и ждем.

– Хорошо хоть, что погода нелетная. Быховский аэродром давно на нас зуб точит. Фрицам без авиации придется действовать…

Проходит минута за минутой. Ползет только стрелка часов, время остановилось. Но вот прикатывают на велосипедах связные, вот Кухарченко, на сумасшедшей скорости, петляя на мотоцикле между деревьями, врывается в лагерь за патронами, вот с пустыми мешками прибегают Шорин и Сазонов за толом и противотанковыми минами. Мы набрасываемся на них, закидываем вопросами, жадно ловим каждое слово. И тогда часовые стрелки не поспевают за временем: минуты летят с такой быстротой, что никто их не замечает.

Кухарченко не только весел – он явно наслаждается всем происходящим. Минеры серьезны. Их лица лоснятся от пота. Руки и колени вымазаны грязью. В усталых глазах мелькают азартные огоньки. И мне кажется, что глаза эти глядят на меня укоризненно: «Сидишь тут, бездельник!..»

Вслушиваемся в слитный шум стрельбы. Будто за Ухлястью целая армия лесорубов валит лес.

Тревога в воздухе сгущается, тяжелеет, давит все ощутимей.

– Немцы в Радькове!

– Немцы в Смолице!

– Кухарченко дерется в Дабуже!

– Барашков под огнем улицу минировал…

– Фашисты из пушек долбят, захватили кладбище…

– Фролов Бовки оставил!..

– Деревенские все в лес драпают, скот режут, добро прячут…

– Каратели перебили в Смолице стариков!.. И партизанского старосту – тестя Аксеныча – тоже…

– За карателями идут хозяйственные команды, отбирают весь урожай. Самарин разослал гонцов – предупредить все деревни, чтобы прятали, зарывали всё…

Вражеские волны заливают наш партизанский остров. Скоро сомкнутся они под нашим лесом. А материк так далеко…

Бой за Дабужу – ворота в лес – все разгорается. Южнее Дабужи отряды Дзюбы, Аксеныча и Мордашкина отброшены немцами в лес. На востоке, сообщает шестой отряд, пока спокойно. В лагерь просачиваются запоздалые слухи о жарких ночных схватках на дальних подступах к лесу между мелкими группами партизан и хлынувшими в партизанский район эсэсовскими войсками. Все, что произошло ночью, воспринимается сейчас как дела давно минувших дней…

Самсонов нервничает, грызет ногти – давно я заметил у него эту привычку. Без толку бегает он взад-вперед возле штабного шалаша, не выпускает из рук ППШ, теребит кобуру парабеллума, часто поглядывает на часы, на небо. То тут, то там без толку мелькает за кустами его бритая голова, голая и круглая, как бильярдный шар.

А часы показывают двенадцать, час, два… В три в сумрачном небе, наглухо завешанном жидкой серой тучей, раздается рокот мотора. Над лагерем низко пролетает «стрекоза». Мы облегченно вздыхаем. «Стрекоза» по сравнению с «юнкерсом» что комар рядом с птеродактилем.

– Дай-ка закурить! – протягивает руку Юрий Никитич, следя глазами за «стрекозой».

Юрий Никитич не курит, не терпит запаха табака. И я это знаю. Но я вспоминаю, что сестра его, санитарка Мурашева, погибла неделю назад в Никоновичах, что жена Юрия Никитича, Люда, ушла со всеми в Дабужу, и я протягиваю ему кисет.

– Доктор, а Алеся тоже ушла? – спрашиваю Юрия Никитича.

– Да, она тоже там. – Врач достает из кобуры под пиджачком ТТ, неловко вертит его в руках, смущенно улыбается. Я вижу, что пистолет врача не вычищен, не смазан. – Похоже, нынче эта пипетка пригодится мне.

Все мы ходим, навострив уши, неслышно ступая, словно боясь заглушить шорохом, шумом, движением что-то очень важное, что должно вот-вот послышаться в отголосках боя. А время идет. Стрелка часов переползает через цифру двенадцать в седьмой раз. Седьмой час стрельбы. Густой, слитный гул ее неотвратимо приближается.

Юрий Никитич перевязывает только что прибывшего в лагерь раненого – Ваньку Махнача, местного парня из моей группы. Ранен легко: осколками мины пробита мякоть ноги, чуть выше колена.

– Немцев не счесть, – возбужденной, клокочущей скороговоркой рассказывает Махнач. – И почти сплошь – эсэсовцы! Боюсь, обойдут фрицы. Фроловцы и мы залегли у шляха, против Дабужи. Весь лес для них открыт, кроме шляха, – заходи, пожалуйста. Но они, слава богу, пока в лоб лезут, тремя рядами, автомат к пузу и прут как очумелые, лупят вслепую, хотят, верно, шляхом технику на нас двинуть. Танк Барашков подорвал. Жариков своим минометом уйму эсэсовцев на кладбище покрошил. «Покажем, – говорит, – колбасникам, как шницель стряпать»… Ну и жарят они! И как я только вырвался оттуда! Патроны опять на исходе… Дотемна б продержаться! Легче, доктор! Я еще обратно думаю. У меня там замечательный окопчик – еще прошлогодний – в загайнике…

Опять ожили заросшие травой окопы сорок первого года!..

Мы глядим на Ваньку с завистью – весь он накален живой памятью боя.

– Держаться! Стоять насмерть!.. Любой ценой!.. – вхолостую выкрикивает Самсонов и, распорядившись, убегает от раненого к своему шалашу, где, кудахча на мешках и чемоданах, поджидает его Ольга. – Я пойду, – говорит он ей. – Ты… Ты… сиди здесь… Мое место там…

Он решительно одергивает гимнастерку и, выхватив парабеллум, бежит, спотыкаясь, к выходу из лагеря. Но, миновав последний шалаш, останавливается, долго вглядывается в кусты, прислушивается… Его, видно, страшит путь по лесу, пустынным шляхом, над которым ястребом повис «фокке-вульф». А проводить некому: в лагере остались одни раненые. Сегодня в лесу и впрямь немцы, настоящие, а не липовые, как в тот день у Горбатого моста… Стреляй же, Самсонов, застрели хоть одного гитлеровца из своего парабеллума!

– Кухарченко там номера откалывает! – продолжает свой рассказ Ванька Махнач. – Да и все ребята. А Ефимов сначала геройствовал, а потом вдруг в лагерь к Фролову почему-то сбежал, кишка тонка, видать… Самарин говорит, отходить надо, пока не окружили, кончать эту жесткую оборону. Сыграем дотемна в прятки, а там улизнем. А Лешка ни в какую! Добро, патроны у него кончаются. Может, тогда утихомирится. Сами знаете, как пьяный он. То из автомата, то из пулемета по фашистам шпарит, а про нас, про командирское дело свое забывает – ни связи, ни управления. «Стрекоза» там летает, гранаты осколочные раскидывает. Санитарки дают кордебалет – из пистолетов фрицев шпокают! А фрицы из пушек садят, из минометов с кладбища. Напрасно вы меня, доктор, не пускаете. Там каждый человек нужен!