промыслы. И будут наряду с дымковской игрушкой и хохломской росписью еще и куштирякские запчасти. Но это предложение руководство приняло без особого восторга. «Эх, автор-агай, автор-агай, — сказал Кутлыбаев, — что же это за запчасти, если они — только понадобились, уже под рукой? Сразу в цене упадут. Выпрашивать, из-под земли доставать надо — тогда это запчасти. Достал — целый праздник! А ты нас праздника лишить хочешь!» — чем и доказал нерентабельность подобного предприятия.

Тут у Кутлыбаева свой расчет, иначе от такого выгодного дела так легко бы не отмахнулся. Он на Карама надеется. Конечно, завод или «Сельхозтехнику» Карам заменить не может, но в самых трудных случаях колхоз свой он выручает.

Цена Карама и в повседневной жизни аула высока. Если машина или мотоцикл сломается, мясорубка, сепаратор, насос, что воду из колодца качает, испортятся — не только куштирякцы, из всех окрестных аулов к нему на поклон идут. Впрочем, хоть и говорится «на поклон», кланяться он не заставляет. И за выгодой не гонится, цена известная. Даже если ничего не дадут — не обидится, потому что разобрать неподвластный простому человеческому уму механизм, отладить и снова собрать — само по себе для него удовольствие. На это он не жалеет ни сил, ни времени.

Говорят, в прошлую зиму, когда особенно много развелось волков, Карам нескольким охотникам сделал сани с мотором. И по самому глубокому снегу, где ни пеший, ни конный не пройдет, охотник на санях настигал самого быстрого, самого сильного волка. За десять дней во всей куштирякской округе от волков, которые так досаждали фермам, и следов не осталось.

Впрочем, эти увлечения не всегда добром кончаются.

Еще до отъезда в Узбекистан, когда в ауле не было электричества, Карам решил построить ветряной двигатель и дать Куштиряку свет. Ветряк он поставил, но и трех дней не прошло, погорел Карам. Погорел не только в том смысле, что были неприятности, — настоящий пожар случился. В Карамово сооружение, стоявшее у него в огороде, ударила молния. Еле дом от огня спасли. Сейчас, говорят, заперся в сарае и новую машину строит. Что на сей раз выдумал, никому не говорит. Тех, кто ходит и вынюхивает, от ворот заворачивает: «Придет день — узнаешь».

Назавтра автор, решив, что эту новую машину и собирается испытывать Карам, поспешил на Разбойничью гору. Но, как ни спешил, все равно опоздал. Он еще только подходил к подножию, а на вершине, окружив что-то, уже толпилось человек двадцать. Чем выше поднимался автор по склону, тем выше поднималось и его удивление. На плоской вершине — не более пятидесяти шагов вдоль и столько же поперек — стояло диковинное сооружение. На первый взгляд оно смахивало и на большую неуклюжую птицу, и на маленький самолетик, а если приглядеться, то напоминало гигантскую стрекозу. Что это? Уж не мотолет ли? Он самый, мотолет и есть!

Народ безмолвствует. Только изредка одни языком восхищенно цокают, другие с издевкой головой качают. Первые — Урманбаевы, вторые — Сыртлановы. Сторонники Карама и противники. Для самого же Карама зрителей словно и вовсе нет. То свою стрекозу спереди и сзади обойдет, то ей под брюхо подлезет, что-то подкрутит, что-то подправит. Даже пот, с носа капающий, некогда смахнуть.

Наконец предстартовые хлопоты позади. Карам влез в мотолет и сел на изготовленное из старого стула сиденье. Объяснил помощникам, кому за что браться и что делать. Те встали по своим местам. Мотор затрещал. Карам махнул рукой. Ждавшие этого мгновения парни издали боевой клич:

— Хау-але-ле! — и покатили стрекозу к краю вершины.

Сверкают спицы, все быстрей и быстрей крутятся колеса, снятые с детского велосипеда, лодочный мотор трещит так, что уши глохнут. Мчится мотолет, все ближе и ближе к краю, где обрывается площадка.

А вот и край! С криком «хап» помощники с силой толкнули мотолет, и он, словно птенец, который еще только учится летать, переваливаясь с крыла на крыло, оторвался от земли.

Мощное «ура» огласило окрестности. Пять секунд прошло? Десять? Мотолет вдруг накренился на одно крыло и, словно норовистый жеребец, вскидывая то задом, то передом, покатился по склону, прокладывая темный мокрый след в заиндевелой траве.

Когда Урманбаевы с воплями подбежали к месту катастрофы, перед их взором предстала такая картина: лежит вдребезги разбитый мотолет, два колеса все еще вниз по склону катятся, медленно вертится пропеллер, задевает за какую-то железку, и жалобный скрежет напоминает писк раненой птицы.

Услышав крики, Карам открыл глаза:

— Уф-ф, это… это в мой сарай заприте… чтобы ничего не пропало, — и снова закрыл глаза.

Его осторожно вытащили из-под обломков, снесли к подножию горы и уложили в коляску мотоцикла. Разумеется, невеселые эти хлопоты легли на плечи Урманбаевых. Сыртлановы, криво улыбаясь, шагали следом.

Как потом узнали, нога у Карама была вывихнута, рука сломана, а синяки, ссадины, царапины, большие и малые, не в счет. И хотя состояние пострадавшего было не таким уж тяжелым, его отправили в Каратау в больницу. Известно также, что, когда накладывали на него заплатки, он терпел, лишь изредка короткий стоп вырывался сквозь стиснутые зубы: «Эх, в хвосте ошибка… слишком легкий получился хвост… Нет, я все равно полечу…» Не знаю, как кто, но автор эти слова ставит вровень с мужественным возгласом средневекового ученого: «А все-таки она вертится!»

6

В этом месте своего повествования, чувствуя свою вину перед терпеливым читателем, автор просит у него прощения. За что? За то, что, уйдя от основных событий в сторону, уделил излишнее внимание полной приключений и невзгод жизни Карама. Открытие нефти, испытание мотолета — они-то какое отношение имеют к Танхылыу и Гате?

Действительно, на первый взгляд никакого. Но лишь на первый! Если же всмотреться внимательней, тонкая внутренняя связь проглядывается и здесь.

Дело в том, что, как сказал один наш драматург, «на дорогу, по которой прошел один, может ступить и другой». Разумеется, нельзя понимать это буквально. Оттого, что Карам полетел, Гата и Фаткулла-агай сегодня же за мотолет не примутся. Старая история: чем чужие слова как попугай повторять, гораздо полезнее почерпнуть из них урок. Хорошо бы это запомнить и нашим поэтам. У них ведь как? Один сказал, другой тут же подхватил, следом и третий, наперебой кричат: «Надоела городская суматоха, уезжаю, уезжаю в свой аул!» Не захочешь, да испугаешься.

Но Куштиряк попусту не пугает. Задумал — сделает, замахнулся — бьет. И нет у него такой привычки — чужим ужимкам подражать, на каждое «хайт» поддакивать «тайт». Урок здесь несколько по-другому понимают.