Он пододвинул себе стул.

— Моя самая большая компания на грани бунта. Директора хотят от меня избавиться и решать все сами. Обвиняют меня в том, что я слишком стар и властолюбив. Распускают слухи, что я впадаю в старческий маразм. Чушь, конечно. До ежегодного собрания, через шесть недель, я их прижму. А потом хочу выступить перед основными совладельцами и показать им, что я бодр и способен распоряжаться. Поэтому я хочу, чтобы ты прооперировала меня немедленно.

Жени покачала головой:

— У нас все занято на два месяца вперед.

Казалось, он не слышал ее.

— Ты знаешь, принцесса, я приобретаю только лучшее. А в этой области лучшее — ты. Торговаться я не буду. Скажи, что тебе нужно? Еще одну клинику? Исследовательский центр? Это будет твоим. Назови цену.

«Ему, должно быть, хорошо за восемьдесят», — прикинула Жени. Кожа потеряла эластичность, пересекаясь, ее избороздили морщины, как схемы маршрутов на карте, которыми он летал по миру. В конце концов он встретил силу, более могущественную, чем он сам, и оказался во власти времени.

— Вы стары, Бернард, — удовлетворенно сказала Жени. — И наконец выглядите на свой возраст.

— Как врач, ты обязана помогать людям, — резко заметил он.

— На этот счет у меня есть собственное мнение и я буду придерживаться его. Я не стану вас оперировать.

— Чертовски глупо. Другой хирург на коленях приползет на мой зов.

— Вы слышали мой ответ.

— Я только что луну тебе не предлагаю. Требуй, что хочешь. Неужели ты не понимаешь, как мне нужна эта операция? Мне нужно сохранить акционеров, свой образ.

Лицо Жени оставалось решительным и безучастным. Секунду Бернард глядел на нее, потом его глаза расширились:

— Я слышал, твой отец еще жив? Его, кажется, оставили в покое. Так вот, я могу рассказать, как он украл и переправил…

— Шантаж. Не пройдет, Бернард. Это вы уже пробовали много лет назад. Вы не только стары, но и себялюбивы, — Жени поднялась. — Заботитесь только о том, что вам принадлежит или чем можете распоряжаться. Я приехала к вам четырнадцатилетней девочкой и жаждала вашей любви. Или по крайней мере, чтобы вы проявляли ко мне хоть какой-нибудь интерес. Но для вас я являлась лишь частью коллекции — безделушкой, которую можно выменять на более ценную вещь, — она пристально посмотрела на него, как будто приглашая вспомнить «девочку из Киева» и его нападение в библиотеке. — Вы говорили, что дали мне все. Но то, что вы мне дали, было выкупом. И я рада, что мне представился случай вам это сказать. У вас нет власти надо мной, Бернард. Я не девочка, я врач, и я хочу, чтобы вы ушли из моего кабинета. Я ничем не могу вам помочь.

Бернард медленно поднялся и уперся в Жени выцветшими глазами, всю жизнь смотревшими на страх и нужды людей. Она выдержала его взгляд. Они стояли друг против друга, словно на качелях, ожидая, кто перевесит. Наконец его глаза померкли и он отвел взгляд.

— Все такая же — точно как я, — прошептал Бернард и вышел из кабинета.

Через девять месяцев, в первый вторник ноября, напряжение в штаб-квартире Вандергриффа достигло высшей точки и стало спадать. За час до окончания голосования несколько добровольцев еще звонили куда-то, но скорее, чтобы скоротать время, чем в расчете на десяток-другой дополнительных голосов, опущенных в урны в последнюю минуту.

Кандидаты шли так близко друг к другу, что никто не решался делать никаких предсказаний. Гаррис обогнал противников на два процента, и, как отмечала передовица «Таймс», предрекать что-либо было все равно, что пытаться угадать, какой стороной упадет подброшенная вверх монета.

Сама статья стала для лагеря Вандергриффа большим разочарованием. Казалось бы, опыт Пела в международных отношениях, его твердая позиция в вопросах о правах человека, его вклад в развитие науки и либеральные взгляды позволяли рассчитывать на поддержку «Нью-Йорк Таймс». Но вместо этого передовица, ссылалась на знания кандидата-священника, упоминала его работу в Сенате, в области бюджета и налоговых реформ, упоминала его поддержку аграриями. Передовая предполагала, что он представляет штат в целом, особенно его сельскохозяйственные районы. А Пел Вандергрифф, вышедший на первое место в городе, интернационалист, и его приверженность штату и местным проблемам еще не оценена.

Когда стали поступать первые сведения, преимущество Пела в городе стало очевидным, но не таким, на какое рассчитывали в его штаб-квартире. Манхэттен был полностью за него, Бруклин тоже, но выбор Квинса, Бронкса и Острова Стейтен был еще неясен.

Через два часа голосование завершилось, но окончательные результаты еще не были подведены. Мег глотала вторую таблетку валиума[12], а Роза, сидя в кресле-каталке, потягивала коньяк и время от времени ободряла телекомментатора: «Ну, давай же!»

Почти в полночь у Вандергриффа в номере раздался звонок. Через пятнадцать минут конкурент будет в эфире, чтобы признать свое поражение и поздравить Пела.

Яростно моргнув, Пел поправил галстук, прошелся расческой по волосам и отправился вниз в зал, сопровождаемый ближайшими помощниками, родственниками и телохранителями.

Речь конкурента, транслируемая до десятку телевизоров вокруг, была короткой и красивой. Под поздравительные возгласы и свист, заполнившие зал, Пел подошел к трибуне.

— Спасибо! — закричал он в микрофон и подождал, пока не замрет шум. — Спасибо, сенатор! Спасибо всем, кто собрался здесь сегодняшним вечером. Особое спасибо тем, кто участвовал со мной в кампании, тем, кто поддерживал меня и верил в меня. Спасибо людям, которые отдали мне свои голоса! Спасибо всем! — он снова ждал, а зал аплодировал ему и себе.

— Кончились выборы, но начинается работа, на которую дал нам право мандат людей Нью-Йорка. Но прежде чем я обращусь к этим людям, — его лицо расплылось в широкой мальчишеской улыбке, — позвольте мне представить мою семью. Вот моя бабушка — Роза Борден-Марен — нежный борец.

Царственная, как королева-мать, Роза склонила голову перед хлопающей аудиторией.

— Маргарет Вандергрифф, моя мама Мег, — он обнял ее за шею и под вспышки корреспондентов поцеловал в щеку.

— А это — доктор Жени Сареева, моя жена.

Их брак узаконил мировой судья в их доме в Джорджтауне в День Труда. Они специально выбрали праздники, чтобы их отсутствие на работе осталось незамеченным и их не узнали в опустевшем городе. В тот же вечер на самолете Вандергриффов Жени улетела обратно в Калифорнию.

Они рассказали Розе, Мег, а Жени еще и Чарли, но со всех взяли клятву молчать. Слишком близко были выборы, чтобы объявлять о свадьбе. Избирателям она могла показаться поспешной, к тому же они заключили брак повторно, и это сказалось бы на образе Пела. К тому же у Жени не было времени принять участие в предвыборной кампании, и избиратели могли расценить ее отсутствие как нежелание нести бремя жены сенатора или как неверие в мужа.