слово на гули-бьябонском языке, которое я усвоил. Оно означает по-нашему «молодец», «парень- гвоздь» или что-то одобрительное в этом роде.

Я поблагодарил Чо за комплимент и снова потряс коробком спичек в руке. Он прислушался и выжидательно замер. «Ну, — думаю, — сейчас ты, брат, удивишься!» У меня даже сердце заколотилось от волнения. Как мой новый антропоидный, человекоподобный друг среагирует на огонь? Ведь все животные боятся пламени… Что станет делать мой гули-бьябон Чо? Сорвется с места и убежит, оставит меня одного в этой пещере, где я буду пережидать пургу, пережду, а потом еще неизвестно как буду пробираться к своим? В пустынно диких горах очень хорошо понимаешь беду, трагедию одиночества и ценишь любого товарища, пусть даже это не совсем человек.

— Ты не бойся, дружище Чо, — сказал я, вынув спичку, и почувствовал, что голос у меня робкий, неуверенный. — Сейчас зажгу огонь. Понимаешь? Тепло будет. Не понимаешь? Тепло!.. Вот этот холод… — Тут я стал усиленно помогать себе мимикой, жестами, энергичными движениями. Я так изощрялся, что, наверное, перещеголял актеров театра пантомимы. — Холод! Бр-р! Вот этот холод сейчас и фу-у, улетит. Понимаешь, улетит. Птица крыльями машет, понимаешь? Улетит! Тепло будет. Хорошо будет. У-у-уф!

Хорошо! Понимаешь?..

Трясущейся рукой я чиркнул спичкой и показал дрожащий в пальцах огонек.

Как я был обескуражен! Чо заулыбался, хлопнул себя по бокам, и, когда я, не рассчитав, уронил спичку, и она погасла, он так огорчился, ну, прямо ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Вот- вот заплачет.

Я чиркнул другой спичкой и запалил костер! Надо отдать должное моим туристским навыкам: костер я сложил вполне квалифицированно — пламя сразу охватило все сучья и весело заколыхалось над ними. В воздухе пахнуло дымком тамариска. Примечательный аромат! Никакая другая древесина, горя, не дает такого приятного дыма, как кусты тамариска.

Чо радостно заерзал на месте, еще раз похлопал себя по бедрам и придвинулся боком к огню, с наслаждением вдыхая запах дымка.

— Бох! Бох!… — удовлетворенно зачмокал он.

Гули-бьябон не животное, не зверь, он не боится горящего пламени, знает, что возле него можно погреться. Но почему же он не научился зажигать огонь, а только собирает валежник тамариска? Топлива в пещере, если тратить экономно, не меньше, чем на сутки. Я протягивал руки над костром. Чо тоже пробовал делать так, как я. И он совсем немного побаивался, еще не умея рассчитать расстояния до пламени, чтоб не обжечься.

— Как же так? — спросил я у Чо, теперь уже храбро и свободно придвинувшись к нему. — Огонь ты знаешь, а человек ты совсем дикий.

— Бох, бох, — ответил он и начал гладить меня по спине.

Хотя я и не сомневался, что он ласкает меня, все-таки пришлось отвлечь его от таких нежных чувств: рука у него слишком тяжелая. Я вытащил из кармана шоколадку, развернул у него на глазах, разломил пополам, сунул себе в рот и ему. Мой Чо зажмурился от удовольствия, зачмокал, зачавкал и — увы! — стал так гладить меня, что я испугался за целостность своего хребта. С огромным усилием отвел его руку в сторону.

На дворе — если считать высокогорный пустынный Памир двором нашей пещеры — темнело. Свистел ветер. Мы обнялись и долго сидели у костра, я помаленьку подбрасывал в огонь.

Но о чем говорить с моим Чо? О том, когда ожидать окончания пурги? О том, как я буду выбираться отсюда и много ли мне придется идти? Как долго я пробуду с моим новым другом вместе?

Обо всем этом думалось грустно-грустно.

Я призывал себе в помощь все мое мужество и волю, чтобы не впасть в уныние. Я даже потихоньку запел «Легко на сердце от песни веселой». И мой Чо с любопытством бесцеремонно заглядывал мне в рот, слушая. Песня для него, пожалуй, оказалась самым удивительным во мне.

Это, помню, раззадорило меня, и я спел ему уральскую частушку:

Милый, чо, да, милый, чо!

Милый, чокаешь почо?

Милый чокает: — А чо?

Если чокну, ну, так чо?

До сих пор не знаю, что именно больше нравилось моему Чо: мелодия этой частушки, или содержание.

Аппетит приходит во время еды. После жалкого кусочка шоколада мне стало понятно, что я голоден в сто раз больше, чем в университете за день до стипендии. Я сказал об этом возможными способами: вдавливал руками и без того провалившийся живот, совал себе в рот пальцы щепотью. Чо в ответ тоже что-то говорил, но мы не смогли столковаться.

Тогда я вышел из пещеры. Пурги уже как ни бывало, стояла тихая звездная ночь. Подмораживало, несмотря на то, что днем в этих краях при солнце можно купаться. Я быстрехонько сориентировался по звездам, где северо-запад, куда мне потом нужно двигаться, чтобы попасть к своим то-варищам-альпинистам, которые, конечно, считают меня погибшим, да так погибшим, что и трупа не нашлось.

Чо вышел за мною на полусогнутых ногах. Тоже поглядел на звезды. А потом принялся потихоньку заталкивать меня обратно в пещеру: дескать, возвращайся поддерживать огонь. Я подчинился: ну, куда пойдешь в этакую темень?

А Чо исчез. Я сидел у костра и думал, что со мной еще может случиться. Хотелось есть. Тамарисковый дым спокойно и плавно поднимался вверх, к своду пещеры, и пышным хвостом тянулся к выходу. Стояла тишина.

Не знаю, сколько времени я провел в одиночестве, позевывая и подремывая, подбрасывая сучья в костер. Для меня было совершенно ясно, что дождусь утра и отправлюсь на северо-запад. Судя по очертаниям гор вокруг, я находился где-то среди вершин. Значит, мне надо спускаться в долину, там я, несомненно, встречу людей и вернусь к своим.

Лишь два обстоятельства путали мои мысли. Прежде всего, пустой желудок. Хватит ли у меня сил добраться до человеческого жилья? Но это сомнение я энергично отбрасывал. А вот второе, то, что я еще мало познакомился с гу-ли-бья боном, совсем не изучил его, останавливало меня. Может быть, задержаться? Ведь мое подробное сообщение, возможно, заинтересует наших ученых.

Засыпая у костра, я видел себя в аудитории университета, делающим доклад о наблюдениях за антропоидным существом — гули-бьябоном. Я заканчивал свою речь какими-то важными подробностями, и мне аплодировали.

Будет ли когда-нибудь такое?

Проснулся я от прикосновения жестких волос к моей щеке. Костер почти погас, только тлеющие угли чадили чуть-чуть, и первое, что я сделал, — подбросил сучьев. В пещеру проникал неверный свет раннего утра,