Он упивался ненавистью, и несколько триллионов лет эту ненависть ничто не могло остановить.

Тифон нашел, в чем состоит его первейшее свойство.

Однако сейчас, во всех возможных пространственных измерениях, начали появляться концовки, последствия объединялись в единую картину. Тифон уже не был юным богом или бесконечно малой точкой, обретаясь везде и нигде одновременно. Он приобрел своего рода ограничение, нежелательную субстанциальность — конденсируемую из дубль-пустоты, моноблока-подстилки подо всем возможным творением, — произрастающую из мельчайшей виртуальной пены самого что ни на есть крошечного вакуумного пузырька.

Тифон обретает пространственное измерение и форму — он распухает и расползается. В страстной, бессмысленной любви к деструкции и разрушению он окончательно теряет фокус целеустремленности, который некогда прикладывал к сиюминутным прихотям и капризам.

Сверхрастянутый космос — крошащийся подвой — одряхлел до того, что превратился в ловушку. Кружатся армиллярные лезвия Брахмы. Нынче здесь неподходящее место для раздутого, недисциплинированного божка.

Тифону осталось только из последних сил молотить по стенкам своей вращающейся тюрьмы, вызывая еще больше страданий и лишаясь любых возможностей на хороший конец. Свою грязь он растянул назад во времени, извращая творение, вызывая бесконечные циклы тупо расточаемой боли. Он подталкивает наш космос к гнусному концу, растворяя пространство и время вплоть до точки начала, — пожирает и портит все познаваемое.

Можно лишь предполагать, что ожидало Тифона в более счастливых обстоятельствах. Не исключено даже, что нам, испытавшим на себе ядовитое прикосновение, следовало бы проявить жалость — всем нам, до единого человечка.

Всем, почувствовавшим скверну, которая Проистекает из будущего, а не из прошлого.

Последний грех.

Однако мы не годимся на подобные умозрительные поступки. Мы не способны испытывать жалость к неудачливому богу.

А посему…

Не будем. Ни к чему его жалеть.

Тифон — никогда не обладавший ни мыслями, ни внутренностями, ни совестью, ни симпатией — вдруг осознает, что сейчас ощущает его раздутый каркас: нечто вроде дурного предчувствия — если не сказать, страх. Его мощь не превышает силу тех, кого он некогда давил.

Он превратился в небольшое серо-бурое нечто посреди останков Вселенной — эдакий метафизически абортированный плод, да только жалости к нему не испытывают. Его история вот-вот исчезнет, от его действий и их последствий не останется и следа.

Близится то, что он изо всех сил пытался остановить, предотвратить. Даже орудия, которые он выковывал всю вечность, и те восстают против него. Он чувствует, как скручиваются и переплетаются две последние пряди, силятся аннулировать любые попытки Тифона — работают, суммируют против них.

Одна из прядей начинает растворяться.

Тифон переживает незнакомое чувство — страшное, жуткое ощущение последней надежды.

Выживет лишь одна прядь, что вряд ли благоприятно для любого космоса.

Тифон, наверное, обратится в истинное ничто, но прежде с удовольствием уничтожит всех наблюдателей без исключения — их бесстыжие глаза навечно закроются.

Не будет больше воспоминаний.

Повествований.

Во веки веков.

Сквозь снег, туман и ледяные торосы Джинни рвется к голубому свету. Джек нагоняет ее, невероятным усилием бросившись по последней нити фатума, в окружении всех прочих возможных исходов, порубленных в клочья лезвиями армиллярной сферы. Помощь камней едва ощутима.

— Эй, — говорит он.

— Эй. — Джинни бросает на него мимолетный взгляд. — Поосторожней с кошками. Они будто с цепи сорвались.

— Ну… Слушай, я почти не надеялся…

— Я думала, ты про меня забыл.

— Ни за что.

Джинни тянется к нему, Джек протягивает руку — их ладони встречаются… Объятие, ощущение взаимного тепла, что-то связывает их вместе — чувственность этого мига превосходит все, что они доселе знали. Их подпитывает силой. Сум-бегунки звонко стыкуются, едва не прищемив пальцы, затем отскакивают в стороны, оставляя после себя яркую рыжеватую дугу.

— Нам нужно минимум три штуки, — говорит Джинни. — Это я точно помню.

— А если третьего камня не найдется, мы потеряем все — так?

— Наверное… А это кто? — Джинни показывает пальцем на силуэт в тумане.

Джебрасси достигает края слепящей голубизны — он наг, его колотит крупная дрожь, ноги, кажется, до самых колен превратились в промороженные чурбачки. Два высоких человека — во всяком случае, он решает считать их людьми, — приближаются, проясняясь сквозь дымку. Один из них подхватывает Джебрасси под мышки, помогает встать на ноги.

Рост у них довольно приличный, хотя и не сравнить с Высоканами — куда ниже Гентуна. Сквозь зеленоватый буран он вглядывается в знакомое лицо, переключает взгляд. Видит себя через другого человека, хотя на самом деле зрение почти отказывает. Непрерывные потоки голубых молний бьют между ними, не позволяя видеть детали, и разжигают яркое чувство обновленной силы воли — возможно даже, приток энергии.

Они разговаривают, однако слова трудны для понимания. И тогда Джебрасси предлагает им все, что у него осталось — как ребенок протягивает игрушку новым друзьям, старым знакомым, — многограннике четырьмя отверстиями.

Вещица чуть ли не взрывается голубыми лугами.

Эти двое вытаскивают два скрученных куска камня, в чьих складках тлеет по красноватому огоньку — нет, алые искры сияют ярче голубых молний. Должно быть, это и есть так называе…

Сум-бегунки вылетают из рук, влипают в многогранник, отверстия которого с предельной точностью совмещаются с неправильными контурами камней. Они ждали этого миллиарды лет и наконец, провалившись сквозь умирающую Вселенную, обрели путь домой.

Но два отверстия остаются незаполненными.

Даниэль идет мимо окровавленных, закристаллизовавшихся останков Главка и Уитлоу, не ведая, что здесь произошло — а может, происходит до сих пор. Его интересует лишь, на что именно набросились кошки, расположившиеся неподалеку. Он следует за вереницей кровавых кошачьих следов, дымящихся на зеленом, стеклянистом льду.

Армиллярная сфера стягивается внутрь себя, ее обручи, сужаясь, вращаются все быстрее. Нечто вроде снежного тумана обволакивает его ступни, ноги, плечи. Лед сходит с ума — вздыбливается, торосится громадными кусками. Даниэль продирается вперед — согревают только пальцы, в которых зажаты горячие сум-бегунки.

Кошки собрались в центре — по крайней мере, так кажется. На краткий миг, разведя туман руками, Даниэль видит, как они, дико шипя, что-то дерут когтями и грызут.