Матушка давно стояла у него за спиной.

— Что ты делаешь, Цзиньтун? — послышался её старческий голос.

— Мама… — с болью выдавил он. — Я… я убил кролика… Эх, он бедолага… Что же я наделал… Зачем надо было убивать его!

Матушка заговорила сурово, как никогда:

— Время летит быстро, Цзиньтун. Тебе уже сорок два, а ты такой же нытик, такая же квашня. Все эти дни я ничего тебе не говорила, а теперь придётся. Ты должен понимать, что всю жизнь мама с тобой не будет. Помру вот, тебе самому надо будет кормиться. Ну и что у тебя выйдет, если так будет продолжаться?!

Цзиньтун с отвращением вытер о землю кроличью кровь. От горьких слов матушки лицо горело, на душе было невесело.

— Тебе нужно идти в мир, что-то делать. Пусть даже что-то небольшое.

— Но что я могу, мама?

— Послушай, сынок! Сейчас ты, как настоящий мужчина, отнесёшь этого кролика на берег, снимешь шкуру, выпотрошишь и промоешь. Потом приготовишь и поднесёшь матери, как почтительный сын, она уже полгода мяса не видела. Может быть, у тебя не сразу получится снять шкуру и выпотрошить, может, ты почувствуешь себя жестоким. А сосать женское молоко взрослому мужчине — разве не жестоко? Если ты не знаешь, молоко — кровь женщины. Поступать так намного более жестоко, чем убить кролика. Будешь помнить об этом — у тебя всё получится и ты почувствуешь радость. Охотник, убивая добычу, ничуть не переживает, что отнял жизнь. Он лишь радуется, потому что знает: всё превеликое множество птиц и зверей в мире сотворил Господь для пользы человека. Человек — венец всего сущего, душа всего сущего.

Цзиньтун согласно кивал, чувствуя, как грудь постепенно обретает некую твёрдость. Болтавшееся на поверхности, словно тыквочка, сердце будто нашло опору.

— Знаешь, почему Лао Цзинь не приходит? — продолжала матушка.

Он посмотрел на неё:

— Это вы…

— Я! Ходила к ней. Не могла же я стоять и смотреть, как она губит моего сына.

— Вы… Как вы могли так поступить…

Не обращая внимания на его слова, матушка продолжала:

— Я сказала ей, мол, если вправду любишь моего сына, можешь спать с ним, но кормить его грудью больше не позволю.

— Она своим молоком мне жизнь спасла! — взвизгнул Цзиньтун. — Я бы уже был в могиле, если бы не она, и мою сгнившую плоть жрали бы черви!

— Знаю. Неужто ты думаешь, я когда-нибудь забуду, что она спасла тебе жизнь? — Матушка пристукнула посохом. — Немало лет творила я глупости, а теперь поняла: пусть ребёнок лучше умрёт, чем остаётся всю жизнь слюнтяем, которому от титьки не оторваться!

— Ну и что она сказала? — встревоженно спросил Цзиньтун.

— Она женщина славная. Возвращайся, говорит, домой, почтенная тётушка, и скажи братику, что подушка на кане Лао Цзинь для него всегда найдётся.

— Но она замужем… — побледнел Цзиньтун.

— Ну соверши ты хоть какой-то поступок! — рассерженно бросила матушка. — Отправляйся к ней, если ты мой сын! Мне не нужен сын, которому никак не стать взрослым. Мне нужен такой, чтобы, как Сыма Ку или Пичуга Хань, мог принести и неприятности. Чтобы это был настоящий мужчина, который мочится стоя!

Направляясь к Одногрудой Цзинь, чтобы начать бурную жизнь настоящего мужчины — как он уяснил это из наставлений матушки, — мост через Мошуйхэ он перешёл бравым молодцом. Но по дороге к новостройкам вся смелость мало-помалу улетучилась, как воздух из колеса с плохим ниппелем. В лучах солнца высились впечатляющие многоэтажные громады с украшенными разноцветной мозаикой стенами, а там, где пока ещё шло строительство, огромные жёлтые стрелы кранов неспешно переносили тяжёлые блоки. Барабанные перепонки мучительно вибрировали от адского звука отбойных молотков. На высоких стальных конструкциях возле песчаного хребта ярче солнца вспыхивали дуги электросварки. Телебашню обволакивала белёсая дымка, глаза тоже застлала гуманная пелена.

Матушка сказала, что пункт приёмки вторсырья — владение Лао Цзинь — расположен у большого пруда, где когда-то расстреляли Сыма Ку, и Цзиньтун направился туда по широкой и ровной асфальтированной дороге. По обеим сторонам высились дома — и завершённые, и строящиеся. От усадьбы семьи Сыма Ку не осталось и следа, исчезла и вывеска фармацевтической компании. Несколько экскаваторов рыли там неглубокие траншеи, а на месте церкви возвышалось отливающее золотом новое семиэтажное здание. Со стороны оно смотрелось как полный золотых зубов рот нувориша. Большие — размером с овцу — красные иероглифы на золоте возвещали о силе и престиже Всекитайского промышленно-торгового банка, и в частности его филиала в Далане. На пустыре перед зданием был свален в кучу строительный мусор. Там остановился роскошный ярко-красный импортный лимузин. Выглядел он обаятельно нежно, а в лакировку можно было смотреться как в зеркало. Из лимузина вышла импозантная женщина с мягкой кожаной сумочкой под мышкой. Чёрный шерстяной костюм европейского покроя, алый свитер с высоким воротом, под распахнутым пиджаком на груди — мерцающая жемчугами брошь, под свитером выдаётся высокая грудь, волосы аккуратно собраны на затылке коровьей лепёшкой: светлый лоб открыт, кожа на лице белая, гладкая, как нефрит. Чуть отставленный зад, стрелки на брюках отутюжены так, что порезаться можно, чёрные кожаные туфли на высоких каблуках, тёмные очки, через которые не разглядеть глаз, и губы — яркие, сочные, будто только что съела вишенку и с них вот-вот потечёт сок. Постукивая каблуками, она стремительно прошла через сверкнувший турникет и исчезла, как видение.

Пункт приёмки утиля занимал большой участок земли, огороженный гипсокартоном. Всё там было рассортировано: Великой китайской стеной тянулись, сколь хватало глаз, сложенные друг на друга бутылки, посверкивала лучиками во все стороны гора битого стекла, громоздились старые автомобильные покрышки, высилась огромная куча пластика, а из груды металлолома торчала большущая гаубица без колёс. Среди всего этого, замотав рты полотенцами, деловито, как муравьи, сновали рабочие. Одни катили покрышки, другие сортировали металлический лом, третьи грузили утиль на машины, четвёртые были заняты на разгрузке. В углу ограды на стальной цепи от старого водяного колеса сидел большой чёрный лохматый пёс. Псина, пожалуй, посвирепее лагерных метисов, и намного. Шерсть блестит, будто вощёная. Перед носом — целый жареный цыплёнок и надкусанная свиная ножка. Охранник на воротах — растрёпанные, как собачья шерсть, волосы, слезящиеся глаза, морщинистое лицо — при ближайшем рассмотрении очень походил на бывшего командира военного отряда даланьской коммуны. Во дворе печь с трубой из листового железа — для переплавки пластика. Из трубы валил чёрный дым со странным запахом, и по земле головками камышей катались слипшиеся комки сажи. У весов толпились сдатчики, оживлённо споря с пожилым весовщиком. В нём Цзиньтун признал Луань Пина, бывшего продавца даланьского кооператива. Во двор въехал седовласый мужчина на трёхколёсном велосипеде с тележкой. Да это же Лю Дагуань, бывший начальник почты и телеграфа! Такой раньше солидный был, а теперь у Одногрудой Цзинь столовой заведует. Цзиньтун робел всё больше и больше. Какое у неё хозяйство, какой бизнес! Торговля вдет вовсю, настоящим капиталистом сделалась. Он оторопело стоял посреди двора, раздумывая — а туда ли попал? Тут распахнулось одно из больших окон немудрёного двухэтажного домика, и из него высунулась сама хозяйка в розовом банном халатике: