и слишком насыщенным событиями. Чересчур. Дело идет к часу ночи, и ни единого дуновения ветра, ни единого намека на дождь. Через минуту я встану, чтобы уйти, но когда я уйду (запомни хорошенько), то оставлю эти две бутыли на твоей постели. И когда я скроюсь из виду, прошу немного подождать, затем медленно открой глаза, садись на кровати, дотянись и выпей все содержимое бутылей. Не ртом, заметь, а носом. Наклони бутыли, откупорь, и пусть все, что в них есть, попадет прямо в твои мозги. Сперва, разумеется, прочти все этикетки. Но давай-ка я сам их тебе прочитаю.

Он поднес бутылку к свету.

– «ЗЕЛЕНАЯ МГЛА ГРЕЗ: ЧИСТЕЙШИЙ ВОЗДУХ СЕВЕРА, – прочитал он, – почерпнутый из атмосферы Белой Арктики весною тысяча девятисотого года, смешанный с ветрами Долины Верхнего Гудзона в апреле тысяча девятьсот десятого года, содержащий частицы пыли, сверкавшей однажды на закате на лугах, в окрестностях Гринелла, штат Айова, когда прохладный воздух поднимался, дабы быть уловленным на озере, на ручейке и природном роднике».

– А теперь маленькое примечание, – сказал он, прищурившись. – «А также содержит молекулы паров ментола, лайма, папайи, арбуза и всех налитых соками плодов и растений, наподобие камфарного дерева и трав, наподобие вереска, и дуновения ветра, поднимающегося на реке Де-Плейнс. Прохлада и свежесть гарантированы. Принимать летними вечерами, когда жара зашкаливает за девяносто градусов».

Он взял вторую бутылку.

– Это то же самое, с той лишь разницей, что я наполнил ее ветрами Аранских островов и Дублинского залива, с налетом соли и лоскутом махрового тумана с берегов Исландии.

Он уложил обе бутыли на кровать.

– Последнее наставление.

Стоя у раскладушки, он склонился над ней и тихо заговорил.

– Когда будешь пить этот воздух, помни: он был разлит другом. Компания по розливу «С. Дж. Джонас», Гринтаун, Иллинойс, август тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Выдающийся год, мой мальчик… выдающийся год.

Спустя мгновение в лунном свете раздался шлепок поводьев по лошадиной спине и громыхание фургона по мостовой.

Через миг веки Дугласа вздрогнули и медленно-медленно открылись.

* * *

– Мама! – прошептал Том. – Папа! Дуг! Дуг! Он выздоравливает. Я только что сходил посмотреть, и он… Идемте же!

Том выбежал из дома. Родители – за ним.

Когда они приблизились, Дуглас спал. Том жестом подозвал родителей, бурно радуясь. Все трое склонились над раскладушкой.

Выдох – пауза, выдох – пауза – вот что они услышали. Губы Дугласа слегка разжались, и сквозь них и тонкие ноздри плавно истекал аромат прохладной ночи, и прохладной воды, и прохладного белого снега, и прохладного зеленого мха, и прохладного лунного света, падающего на каменистое дно тихой реки и на прохладную прозрачную воду на дне маленького белокаменного колодца.

Словно они на миг с головой окунулись в фонтан, который ударил вверх струями, источающими аромат яблок, и омыл их лица.

И долго еще они не могли пошевелиться.

* * *

Наутро исчезли все гусеницы. Мирок, кишмя кишащий крошечными, коричнево-черными пушистыми комочками, ковылявшими на поиски зеленой листвы и трепетных травинок, внезапно опустел. Прекратилась неслышная поступь миллиардов шажков гусениц, двигающихся по своей вселенной. Том, уверявший, будто способен расслышать эти шаги, с изумлением смотрел на город, в котором птицам стало нечего клевать. И цикады куда-то запропастились.

Затем по безмолвию пробежал охающий шелест, и все догадались, куда подевались гусеницы и с чего вдруг умолкли цикады.

Летний дождь.

Дождь сначала накрапывал полегоньку. Потом зарядил не на шутку и полил как из ведра, играя на тротуарах и крышах, словно на больших роялях.

А наверху, снова у себя в комнате, в своей прохладной, как снег, постели, Дуглас повернул голову и открыл глаза, чтобы посмотреть на свежесть, низринутую с небес, и его пальцы медленно разжались и потянулись к желтому пятицентовому блокноту и желтому карандашу «Тикондерога»…

ХXXII[72]

Прибытие новичка вызывало великий переполох. Где-то раздался трубный глас. Где-то в переполненных комнатах постояльцы и соседи собрались пить полуденный чай. Приехала тетушка по имени Роза, и ее зычный голос перекрывал все остальные, так что она заполняла собою любую комнату, в какой бы ни находилась, и воображение рисовало образ тепличной розы, пламенной и неохватной, под стать ее имени. Но в этот миг для Дугласа ни голос, ни суматоха ровным счетом ничего не значили. Он вышел из родительского дома и стоял в дверях бабушкиной кухни, как и сама бабушка, которая под каким-то предлогом, спасаясь от кутерьмы в гостиной, юркнула в свою вотчину готовить ужин. Она заметила его, отворила перед ним москитную сетку, поцеловала в лоб, откинула белобрысые волосы с глаз, посмотрела в упор, чтобы убедиться, что от жара остался лишь пепел, и, убедившись, приступила к своим занятиям, что-то себе напевая.

Ему нередко хотелось спросить:

– Бабушка, не здесь ли начало начал? Ведь наверняка все началось именно в таком месте. Кухня, вне сомнений, была центром мироздания, опорой храма, вокруг которого все вращалось.

Смежив веки, дабы не мешать своему обонянию блуждать, он сделал глубокий вдох. Он рыскал среди клубов адского пламени и внезапных белоснежных вихрей пекарского порошка в этом диковинном климате, где бабушкины глаза горели, как два алмаза, и за ее корсажем устроилась пара упругих теплых курочек. Бабушка, тысячерукая, словно индийская богиня, встряхивала, поливала жаркое, вспенивала, отбивала, крошила, нарезала кубиками, лущила, обертывала, солила, взбалтывала, ворошила.

Ослепленный, он на ощупь проложил дорогу к дверям кладовки. Из гостиной раздался пронзительный хохот, от которого звенели чашки. Но он продолжал свой путь в прохладный зеленый подводный мир дикой хурмы, где висели, тихо дозревая, ароматные бананы, о которые он стукался головой. Комары злобно зудели вокруг графинчиков с уксусом и его ушей.

Он открыл глаза. Он увидел хлеб, ожидающий, когда его разрежут на ломти теплого летнего облака, пончики, рассыпанные, как клоунские обручи после некоей съедобной игры. Здесь, на затененной сливами стороне дома, где кленовые листья текли, словно ручей, на знойном ветру у окна, он читал названия пряностей на ящичках.

«Как отблагодарить мистера Джонаса, – думал он, – за то, что он сделал? Как его отблагодарить, чем отплатить? Нечем. Совершенно нечем. Как можно отплатить? Как тогда быть? Как? Передать кому-нибудь, – думал он, – каким-нибудь образом. Чтобы цепочка не прервалась. Оглянись, найди кого-нибудь и передай. Иначе нельзя…»

– Кайенский перец, душица, корица.

Названия затерянных славных городов, сквозь которые проносились пряные вихри.

Он подбросил гвоздику, прибывшую с Черного континента, где некогда она просыпалась на молочный мрамор и в нее стали играть дети с лакричными ладошками.

Рассматривая ярлычок на банке, он представил,