Василько же в изнеможении сел на мост, прислонившись спиной к выступу стены. Он положил на согнутые колени руки и уткнулся в них лицом. Как ни хотелось ему немного забыться, но пережитое за день не отпускало. То мерещились сбившиеся в кучу люди с неясными, размытыми лицами, то выплывало искаженное предсмертной судорогой лицо зарубленного им высокого ратника, то чудилось, что он стоит на стене и смотрит в ров, который находится глубоко внизу, настолько глубоко, что почти закрыт медленно плывущими белесыми облаками.

Видения удручали и нервировали. Василько испытывал от них головное кружение и беспокойство. Он поднял голову и уперся затылком о стену. Чувствовал, что мерзнет, внушал себе, что нужно скинуть с себя усталое оцепенение и безразличие, но истома брала свое. Она будто вкрадчиво нашептывала: «Посиди еще немного, посиди», – и он покорно последовал ее зову.

Еще Василька удручало, что сапог его стоял в луже крови; еще ему было одиноко и обидно, потому что ко всем крестьянам приходили родные, приносили не только естьбу, но и радость, нежность и утешение, а к нему никто пока не подошел. Василько сейчас даже Аглае был бы рад. Он бы встретил ее грубовато, в упреках его непременно проскользнуло бы раздражение за то, что ему пришлось слишком долго ждать ее, что одинок и некому о нем позаботиться не по принуждению и из-за страха, а по зову сердца. Но где-то в глубине души он был бы благодарен Аглае.

Василько не помнил, сколько времени провел в забытьи. Вдруг почувствовал, как чья-то нежная и легкая рука дотронулась до его головы. Он едва ощутил ее прикосновение к заиндевелым волосам и ко лбу, ему показалось, что от этой руки по всему телу разлилось живительное тепло и светлые добрые думы забили боль, обиду и зависть. Как-то особенно отчетливо и внушительно прозвучал мелодичный голос Янки: «Василько, проснись!», и он открыл глаза. Перед ним высилась раба. Она вся преобразилась: лик ее посветлел, взгляд был участливым и нежным, а одеяние на ней было впору княгине. Шубка меховая, парчовая, вся в блестках, а блестки заманчиво и чарующе играют при лунном свете; на голове – шапочка, соболем опушенная, которая молодит и красит желанную ладу.

Василько смотрел во все очи на Янку и не мог насмотреться. Было в ее ответном взгляде восхищение его удальством и женская покорность. Он ощутил гордость, так как именно к нему пришла писаная красавица и крестьяне любуются ею да по-доброму завидуют ему. «Встань, Василько, замерзнешь!» – попросила Янка. Он растянул скованные морозом губы в повинной ухмылке, сделал попытку подняться, но боль в израненном плече и отекшие ноги сковали тело. Морщась, Василько оперся рукой о мост и подался телом вперед. Лицо его коснулось шубки Янки – Василько почувствовал, как множество холодных иголочек больно впились в лицо. И здесь он проснулся.

Он открыл глаза, его обступили крестьяне. Они озабоченно смотрели на него, и в их робкой почтительности угадывалась тревога.

– Не обморозился ли, господин? – участливо спросил Пургас.

– Мы насилу тебя отыскали, – поведал чернец.

– Не замерз, – сипло буркнул Василько.

– Пошел бы в хоромы, поспал малость, – послышался бас Дрона.

Если бы в пору буйной молодости Василько был так же изранен, то он бы махнул рукой на немощь. Но сейчас, когда тишина повисла не только над Кремлем, но и над преградьем и так хотелось тепла, освободиться от кольчуги и растянуться на лавке, он дал себя уговорить.

– Ты не тревожься за прясло. Ворога не подпустим! – увещевал его чернец. Он уже выпил немного меда, и ему стало хорошо и весело. Он даже пожалел о том, что татары отошли от града и нельзя будет показать силушку. Ему захотелось спуститься в ров и проучить крепко-таки сыроядцев либо сотворить что-либо предерзкое. Чернец знал, что Василько не даст ему своевольничать, и потому желал спровадить его со стены.

Дрон тоже хотел, чтобы Василько ушел с моста. Но не потому, чтобы сотворить что-либо из ряда выходящее, а чтобы отдохнуть спокойно. «Как Васька уйдет в хоромы, так я половину крестьян оставлю на прясле, а другую пошлю в сторожевую избу почивать. И сам с ними пойду», – размышлял он, заботливо поддерживая Василька. К тому же ему было приятственно, что в отсутствие Василька он останется на прясле за воеводу и в его руках будет находиться судьба не только Тайницкой стрельни, но и всей Москвы.

Внизу, у стены, продолжали жечь огни. У костров грелись подносчики. У многих из них и сейчас перед очами плыла шаткая лестница и явственно слышалось ее поскрипывание. Василько прошел мимо огней тихо, съежившись и низко наклонив голову. Не хотел, чтобы подносчики видели, как он покидает прясло.

Чем далее он удалялся от стены, тем более его брало сомнение, что вправе ли он в такой лихой час нежиться в хоромах. Чем сильнее досаждала рана на плече, тем он все больше убеждался, что поступил пригоже. Но стоило боли хоть немного ослабнуть, как сомнения и стыд опять начинали мучить его. Так, колеблясь, он добрался до хором Тарокана.

В хоромах было тепло и темно. Он поднялся наверх и прошел в столовую палату. До его слуха донесся детский плач, заставивший насторожиться и ступать тише. В палате неясно просматривались лежавшие на лавках люди. Пронзительно и нервно закричал младенец. У стены мелькнула тень, и раздался недовольный женский голос: «Носит кого-то… Спи, дитятко!» Василько юркнул в опочивальню. Он ощущал себя виноватым перед спящими, потому что нарушал их покой и потому что предпочел пряслу тепло хором.

Вот и опочивальня, безлюдная и натопленная. Здесь было даже теплее, чем в столовой палате. Едва освещаемая сальной свечой, она напоминала Васильку свою горницу.

Он сел на лавку и запрокинул голову, упершись затылком в стену. Стоило ему закрыть очи, как в голове забегали, закружились колющие точки.

В опочивальню вошли Павша и Аглая.

– Дай, господине, кольчужку сниму, – предложил Павша, и его голос разогнал изнурительные блики.

Василько поднялся и покорно поднял руки – Павша принялся снимать кольчугу.

– Потише! – вскрикнул Василько, когда холоп нечаянно задел рану. Он пожалел, что оставил Пургаса на прясле. Павша, никогда не раздевавший господина, делал это неумело, часто с мольбой поглядывая на Аглаю.

Аглае же было не до мужа. Она отбирала из ларя чистые порты для Василька. Вывезенный из села ларь с господской рухлядью был под ее присмотром, и потому к осадным тягостям у Аглаи прибавилась забота охранять содержимое ларя.

– Куда Пургас положил сорочку, крашенную в синь? – ворчала Аглая, вытаскивая из ларя и рассматривая на свету портища.

– Павша, сходи за Янкой, – невольно вырвалось у Василька. Его раздражало, что у Павши и Аглаи ничего не ладилось.

Аглая многозначительно переглянулась с мужем. Василько заметил их обоюдный взгляд и почувствовал себя неловко. Он утешил себя тем, что его отношения к рабе известны и дворне, и крестьянам, и ощутил равнодушие к тому, что думают сейчас о нем Аглая и Павша. Помыслил, как коварны и несправедливы его люди; будь он с ними жесток, его бы остерегались и почитали сверх меры, но он не был зол, не лез в дела крестьян, не помогал им, был ленив и податлив, и потому его не чествовали и за глаза смеялись над ним.