конторе у Феди, подошел Ник. Вас. Егоров. Сказал, что несколько дней назад в Театре был Сталин, спрашивал, между прочим, о Булгакове, работает ли в Театре?

— Я вам, Е. С., ручаюсь, что среди членов Правительства считают, что лучшая пьеса это «Дни Турбиных».

Вообще держался так, что можно думать (при его подлости), что было сказано что-то очень хорошее о Булгакове.

Я рассказала о новой комедии, что Сатира ее берет.

— Это что же, плевок Художественному театру?

— Да вы что, коллекционируете булгаковские пьесы? У вас лежат «Бег», «Мольер», «Война и мир». Если бы Судаков не отложил (или Театр — уж не знаю, кто виноват!) репетиций «Бега» для «Лжи» — «Бег» шел бы уже. «Мольера» репетируете четвертый год. Теперь хотите новую комедию сгноить в портфеле? Что за жадность такая».

«13 апреля. Вчера М. А. закончил комедию «Блаженство», на которую заключил договор с Сатирой.

Вчера же у нас была читка не для театра еще, а для своих. Были: Коля Лямин, Патя Попов, который приехал на три дня из Ясной Поляны, Сергей Ермолинский и Барнет. Комедия им понравилась».

Очевидно, что Булгаков в эти дни читал вторую редакцию пьесы, читал по тетради с клеенчатым переплетом. И после первой же читки начал переделывать рукопись.

14 апреля Е. С. Булгакова записывает: «М. А. правит «Блаженство», диктует мне». «1 мая. 25 апреля М. А. читал в Сатире «Блаженство». Чтение прошло вяло. Просят переделок. Картины «в будущем» никому не понравились.

Вчера у нас ужинали Горчаков, Никитин Вас. Мих., Калинкин (директор), Поль, Кара-Дмитриев и Милютина. Встретил их М. А. лежа в постели, у него была дикая головная боль. Но потом он ожил и встал к ужину. Вечер прошел приятно. Все они насели на М. А. с просьбой переделок, согласны на длительный срок, скажем, четыре месяца. (Ведь сейчас М. А. должен работать над «Мертвыми душами» для кино.) Им грезится какая-то смешная пьеса с Иваном Грозным, с усечением будущего. Они считают, что это уже есть, как зерно, в пьесе, в первом появлении Ивана Грозного».

«16 мая. ...Из Ленинграда — третий запрос о «Блаженстве». Из Московского театра Ермоловой тоже об этом спрашивают. Надо решать этот вопрос» (Дневник. С. 55–56, 59).

Читал Булгаков «Блаженство» и вахтанговцам, но картины будущего отпугивали: зритель 30-х годов не принял бы такие итоги развития общества, которое он с таким энтузиазмом строил, к тому же и цензура вряд ли пропустила бы эту пьесу. Так что надежды на постановку пьесы не осуществились и на этот раз. Серьезных попыток продать свою пьесу какому-либо театру Булгаков больше не предпринимал, догадываясь о тщетности своих усилий.

Публикуя пьесу, редакция журнала «Звезда Востока» высказала несколько бесспорных и спорных положений. Так, в частности, нельзя не согласиться с целым рядом высказанных мыслей: «Блаженство» — характерный образец булгаковской сатирической драматургии. Фантастический прием, острый гротеск — и, наряду с этим, правдивость, честность, точность в анализе определенных жизненных противоречий. Водевильная ситуация, элементы буффонады — и тут же четко выписанные характеры. Беззаботная веселость — и рождающееся из нее серьезное раздумье. Бесспорна и мысль о том, что образ Радаманова в пьесе получился «бледным» — «а ведь именно он наиболее широко и, так сказать, полномочно представляет в пьесе людей будущего».

Спорным оказалось следующее высказывание редакционной статьи «Звезды Востока»: «Будущее в изображении М. Булгакова — условно. Писатель отнюдь не намеревается делать в своей комедии какие-нибудь пророчества. Его цель — разоблачить современные ему пороки» («Звезда Востока». 1966. № 7. С. 75–76).

Почти одновременно с этим В. Сахновский-Панкеев высказал иную точку зрения. Он увидел в «Блаженстве» спор М. Булгакова с Маяковским и его «Баней», давшим «абстрактно-рационалистическое» изображение будущего: «Споря с методом плакатно-публицистического изображения человека будущего, Булгаков наполнил живой жизнью образы наших далеких потомков, граждан 2222 года. Это не некие особые, непонятные, скучные, правильные существа, чье духовное бытие непознаваемо для нас. Они — это мы сами, только очищенные от скверны зависти, корысти, эгоизма. Не только смелое парение мысли, но и вся безграничность и сила чувства доступны им. Чутко, остро воспринимают они мир, разум и эмоции сосуществуют у них в идеальной гармонии. Техницизму многих описаний грядущего Булгаков противопоставил поэзию» (Очерки истории русской советской драматургии. Т. 2. 1934–1945. М.-Л., 1966. С. 135–136).

Полемизируя с этой упрощенной точкой зрения, Ю. Бабичева в статье «Фантастическая дилогия М. Булгакова “Блаженство” и “Иван Васильевич”») писала: «Думается, что комедия Булгакова не дает повода, ни даже возможности отрицать первостепенной важности в ней именно пророческого пафоса. Перед нами типичный и чистый жанр «яипоту» — антиутопии, тревожного предупреждения об ошибочных или порочных тенденциях в развитии общества. Булгаков был сатириком крупного плана, его волновали те явления, которые грозили сложиться в тенденцию и омрачить завтрашний день. Именно их он подверг сатирическому осмеянию с помощью уэллсовской модели «яипоту» — произведения о «машине времени» и «аргонавтах хроноса».

Другое дело, что писатель нарисовал картину будущего под определенным углом зрения, избирательно, схематично, в стиле гротеска.

Ему казалось, что в процессе построения нового общества возникает угроза стирания индивидуальности, а на этой почве зарождается иной тип деспотизма (деспотизм коллективизма, или «коммунальный») и происходит духовное обеднение человеческой личности. Поэтому общество, которое предстало читателю «Блаженства», — это вовсе не достижение прогресса (как кажется В. Сахновскому-Панкееву), а, напротив, результат вырождения, своего рода вариант уэллсовских элоев» (см.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 129).

Верно подметила Ю. Бабичева и «авторский сарказм» в изображении Радаманова — сына бездушного XXIII века, увидев в нем человека «благородного и доброго», но вместе с тем «духовно обесцвеченного, односторонне развитого, эмоционально обедненного».

А вот изобретатель Рейн и управдом Бунша проанализированы слабо, их сущность не угадана, характер понят поверхностно.

Изобретатель Рейн не только фанатик, преданный своей идее пронизать время и свободно общаться с людьми прошлого и будущего, он живой человек. И Бунша ведет запись его «преступлений»: «Первого мая сего года в половине первого ночи Аврора Радаманова целовалась с физиком Рейном. С тем же физиком она целовалась третьего мая у колонны. Сего числа в восемь часов утра означенная Аврора целовалась с тем же физиком у аппарата, причем произнесла нижеследующие слова, мы с тобой улетим...» В пьесе есть и другие эпизоды, в которых физик Рейн показан крупным и интересным человеком. А управдом Бунша вряд ли может «выродиться в Саввича», как утверждает Ю. Бабичева.

Так что серьезный разговор о «Блаженстве» еще впереди. Первые постановки