богемы и авантюристов. В одно сентябрьское утро студент Станислав Виткевич вскочил с постели и помчался на террасу отельчика «Скриб», откуда доносился страшный шум. Звуки мощных моторов летели с бульвара Осман, откуда непрерывный поток автомобилей перебрасывал войска на север. В этой уродливой колонне были премиальные модели, украшенные французскими флажками, спортивные авто, наскоро переделанные и забронированные, грузовики, реквизированные с виноградников, — и все они спешили на север. В ужасе от увиденного, молодой человек вскрикнул. Для Станислава Виткевича Великая война началась, когда он подумал, что войска, которые должны оборонять Париж, спасаются бегством и генерал Галлиени, по сути дела, сдает город пруссакам. Почему же молодой человек оказался на террасе бедного отельчика именно в это время?

Почему не был вместе с воинскими частями на севере или с самодовольными трусами-художниками на юге страны? На север он не попал потому, что на отборочной комиссии его не приняли в Иностранный легион из-за шумов в сердце; на юге он не оказался потому, что как всякий поляк был нерешительным, а кроме того, хотел помочь своей новой родине — Франции. Он воображал себя в роли оперирующего врача, представлял, как ведет санитарную машину только одной рукой, потому что вторая у него ампутирована после героического подвига, и этими выдуманными картинками он жил весь август 1914 года, пока кое-как зарабатывал себе на пропитание, моя посуду в «Ротонде» и доедая остатки с тарелок.

Теперь, показалось ему, наступил конец. Париж был покинут, и у него больше не оставалось знакомых. Улица де ля Пэ, где до войны можно было увидеть представителей всех народов мира, уже на следующий день опустела. Тишина, призрачная тишина: ни грохота омнибусов, ни автомобильных гудков, ни топота копыт. Большинство ресторанов было закрыто, а на улицах кружились лохмотья одежды, скомканная жирная бумага, не представлявшая интереса даже для бродячих псов, и газеты, в которых еще писали о больших успехах генерала Жоффра в Эльзасе и Лорене… Потом он почувствовал голод. Сытый человек — сказал он себе — выбирает какую-то маску из набора, который мы называем жизнью, а у несытого это всегда маска голода… Необходимо было что-то предпринять. Во всех магазинах были опущены металлические рулонные жалюзи, которые было очень опасно ломать днем. Поэтому Станислав решил использовать комендантский час. В рейд по покинутым квартирам он отправился в девять часов вечера, когда сирены обозначили запрет передвижения и появление на улицах патрулей. Он пробирался переулками и обходил патрульных стороной. На площади Оперы он вломился в двери одного из домов и быстро поднялся по ступенькам наверх. Из ночи в ночь он учился по размерам входной двери квартиры или блеску латунной дверной ручки определять, где осталось больше еды.

Потом он ел из чужих тарелок, почти так же, как в кафе «Ротонда». Взламывал квартиры видных горожан и находил то, что оставалось после их бегства. Вкус плесени во рту и скисшее красное вино его не смущали. Нужно было что-то есть и пить, а Станислав, как обладатель хороших манер, каждую ночь в новой квартире накрывал стол, отыскивал хозяйский халат с инициалами на верхнем кармане, зажигал свечи и садился под портретом бывшего владельца. А потом ел крохи с чужого стола. Гусиные паштеты и раки, с помощью которых пытался прибавить в весе поэт Жан Кокто, уже не годились, но копченое мясо, консервы и твердые сыры были очень вкусными даже в те дни, когда Париж выключал уличные фонари и освещение при входе в метро.

В одну из ночей он нацелился на прекрасную квартиру, занимавшую весь второй этаж гордого здания на краю парка Тюильри, но и подумать не мог, что там кроме еды, одежды, медных подсвечников и некоторой порции романтики, которую он обычно себе устраивал, он найдет и женщину всей своей жизни. Едва он уселся за стол, как услышал какое-то шуршание. Он предположил, что это крысы, не покинувшие, как и он, Парижа, но ошибся. Только он отправил в рот первый кусок, как из спальни в неверном свете сначала блеснул ствол пистолета, а следом появилась испуганная девушка в ночной рубашке. Она спросила: «Что это вы делаете?» — на что Станислав, продолжая жадно есть, дал простой ответ: «Ужинаю». — «А почему вы ужинаете здесь?» — «Здесь я нашел еду, а теперь и вас», — добавил Станислав и жестом предложил ей сесть за стол.

Девушка села рядом с ним. Она сказала ему, что из-за болезни не смогла покинуть Париж и что если он съест запасы, оставленные ей хозяевами квартиры, у которых она служила, то ей придется голодать. Вначале Станислав ее успокаивал, а потом обнял. Сначала они дружно подъели запасы, оставленные хозяевами, а затем воришка, как настоящий мужчина, решил добывать еду и для себя, и для своей компаньонки. Каждую ночь он приходил в квартиру в конце парка Тюильри с тем, что удалось найти за вечер. Вначале они вместе ели, потом рассказывали друг другу о своих жалких жизнях, в конце — целовались. Эта любовь не была похожа на парижские романы на сцене «Комеди Франсез». У нее был привкус нищеты, и она обладала еще одной приправой: запахом болезни.

Девушка таяла, тяжело кашляла и постоянно меняла окровавленные платочки. Но она очень хотела жить. После обеда она раздевалась перед Станиславом, а он, обольщая ее, стоял перед ней обнаженным. У любовницы были черные тени под глазами, тощая обвисшая грудь и тонкие длинные ноги, на которых мышцы едва прикрывали кости. Однако шла Великая война, и Станиславу казалось, что он и она — последние люди на свете.

И эти последние люди занимались любовью. Они поворачивались, ворчали, кашляли, смешивали запахи пота и других не очень приятных телесных выделений, но им было очень хорошо. Их связь продолжалась уже целую неделю, и оба знали, что она будет недолгой, но церемонии должны были быть соблюдены. В девять, под звуки сирены, Станислав выбегал из отельчика «Скриб», бросаясь в ночь, в полицейский час. Взламывал квартиры, как профессиональный вор, находил еду и спешил к парку Тюильри. В полночь любимая ждала его на улице Риволи в доме № 47, в небрежно распахнутом шелковом платье, с ребрами, выпирающими из-под грудей, обольстительная, как рыба на суше. Когда они садились за стол, повсюду пахло кровью. Утолив голод единственный раз за весь день, они перебирались на батистовые простыни, с которых больше не смывали следы крови…

На четвертый день, после нескольких безумных совокуплений, Станислав сказал девушке, что никогда ни одна женщина не удовлетворяла его так, как она. На