Вольтер заинтересовался личностью Петра. Он не мог не чувствовать и не видеть, что в жизни далекой Московии совершился крупный переворот: обширная страна, до сих пор отделенная от остальной Европы не столько «морями», «пустынями» и «горами», сколько образом жизни, культурой и мировоззрением, вышла на мировую сцену и зажила общей жизнью с цивилизованными народами, причем вышла настолько сильной материально, что к ее голосу надо было прислушиваться, и прислушиваться с осторожностью, со вниманием. XVIII в. еще не ясна была постепенность и неизбежность такого переворота; причину его Вольтер, как и вообще все его современники, видел всецело в личности Петра, – вот почему он так ценил в нем великого культурного деятеля, принесшего благо миру; вот почему прощал его недостатки и считал фигурой, достойной стать предметом исторического исследования.

Заколебался, однако, и Вольтер, когда Фридрих, со слов Принтцена[189], якобы личного свидетеля, сообщил ему (в сущности, фантастический и вымышленный) рассказ о том, как Петр на пиру, ради потехи, собственноручно рубил головы стрельцам[190]. Как! Смягчать нравы, цивилизовать свой народ и его же истреблять! Быть одновременно палачом и законодателем! Сойти с престола[191] с тем, чтобы потом запятнать его преступлениями! Творить новых людей и бесчестить человеческую природу!.. Эти противоречия не умещались в голове Вольтера и представлялись загадкой, нуждавшейся в разрушении[192].

Вольтер не решался прямо оспаривать Фридриха, выступавшего во всеоружии подавляющих фактов; но в душе, кажется, ему хотелось найти оправдания для царя. Он чувствует, однако, что это не всегда окажется возможным; особенно смущает его смерть царевича Алексея[193], и тем не менее, по существу, он смотрит на явления иными глазами, чем Фридрих. Тот хотел бы лишь подводить итоги, все привести к одному знаменателю, философствовать, оценивая явления с предвзятой точки зрения; Вольтер же дорожит фактами жизни и «философии» противопоставляет «историю»[194]. Он не намерен умствовать, доискиваться первопричин. Нет; изобразить нравы людей, рассказать, что создал и чего достиг человеческий ум в наше время, особенно в области художественного, духовного творчества – вот единственная цель, которой хотел бы он посвятить свои силы, принимаясь за исторический труд. С этой точки зрения Вольтер сознательно уклоняется от всего, что носит слишком интимный и личный характер, опасаясь как бы не упустить из виду главного. Он считает поэтому нужным остановиться на пороге спальни и кабинета, не проникая дальше, из боязни превратить историю в сомнительные и пустые догадки, лишенные фактической основы. Какие у нас данные на то, чтобы с надлежащей достоверностью передавать беседы Людовика XIV с мадам Ментенон?[195]

Этим примером Вольтер точно хочет сказать: разве альковные слабости помешали Людовику сделаться королем-солнцем, создать свой «век» и внести в историю Франции ряд блестящих и славных страниц? Точно то же и Петр Великий. Разумеется, констатировать убийство царевича, участие в казнях стрельцов не легко, но… разве это помешало Петру сделать Россию великой, внести ценный вклад в культуру человечества? На темных, отрицательных сторонах личности Петра лежит слишком индивидуальный отпечаток, чтобы он имел право заслонять собой то светлое, общечеловеческое, вечное, что́ оставил по себе великий русский царь.

Изучение фокеродтовской записки вызвало у Вольтера новые запросы; за разъяснениями он обращается на этот раз к князю Антиоху Кантемиру, тогдашнему русскому посланнику при Версальском дворе. Фокеродт привел Вольтера в смущение некоторыми своими цифрами: в нынешней России насчитывается всего лишь 500 000 человек дворянского сословия, 10 миллионов податного населения, 150 000 духовных лиц, 800 000 казаков, – вообще население всей империи не превышает 14 миллионов; между тем 700–800 лет назад оно было в 30 раз больше. «Это удивительно! – замечает Вольтер: – ведь не опустошили же войны Россию сильнее, чем Францию, Германию или Англию! Говорят, много жертв уносит с собой сифилис и цинга; но все же факт сам по себе остается разительным!»[196] Удивление Вольтера понятно: если население уменьшилось в 30 раз, если теперь в России 14 миллионов, то, значит, раньше было 420 миллионов – цифра, действительно, колоссальная и невероятная. Все удивление, однако, основано на простом недоразумении, точнее, на небрежном использовании источника. Фокеродт говорит совсем не то, что вычитал у него Вольтер: он говорит, что Россия, по своим природным богатствам, в состоянии прокормить население, в 30 раз превышающее нынешнее[197].

Небрежность Вольтера очень характерна сама по себе. Вольтер никогда не был кабинетным ученым; медлительная точность в работе была ему докучна; тщательность предварительных изысканий тяготила его; более литератор, публицист и философ, он ценил в историческом труде главным образом красивую картину, видел в ней кафедру, с которой мог провозглашать свои любимые идеи, и «какая-нибудь» цифра, дата, отдельное имя, по сравнению со всем остальным, казались слишком мизерным и мелочным, чтобы стоило затрачивать на них много времени. Эту черту в Вольтере-историке не лишне запомнить: позже она многое уяснит нам в процессе его работы над своей книгой и поможет разобраться в тех неприятностях, какие Вольтер, с одной стороны, создал другими, а с другой – вызвал их на свою собственную голову.

Неизвестно, что ответил Кантемир Вольтеру; пока дело с книгой заглохло. Вольтер, кажется, разрабатывал имевшиеся у него в руках материалы[198], но прошло еще несколько лет, прежде чем он сделал новый шаг в этом направлении.

__________

Оживившиеся с воцарением императрицы Елизаветы сношения Франции с Россией вызвали в 1745 г. посылку письма короля Людовика XIV на имя русской государыни. К составлению этого послания[199] французское правительство сочло нужным привлечь Вольтера, как признанного стилиста[200], а тому это дало прекрасный случай завязать сношения с Петербургом. Через посредство д’Альона, французского посланника при русском дворе, он отправил туда две свои книги: экземпляр «Генриады», с приложением нескольких льстивых слов, на которые был такой мастер, для императрицы[201], и «Sur la philosophie de Newton» – для Академии наук. Почетный член лондонской «Royal Society», Берлинской академии наук, Болонского и Эдинбургского университетов, Вольтер считал себя вправе рассчитывать, что и петербургские академики не откажутся принять его в свою среду, чего, впрочем, он и не скрывал от д’Альона[202]; «Генриада» же (конечно, не столько сама она, сколько «льстивые пошловатости» на подносимом экземпляре) должна была задобрить русскую государыню: через д’Альона Вольтер хлопотал о присылке материалов, касающихся Петра Великого, историей которого, в связи с переработкой своей «Histoire de Charles XII», он думал, по его словам, заняться теперь[203].

Первое пожелание особых затруднений не встретило, и в почетные члены Петербургской академии наук Вольтер был избран[204]; туже шло дело с «Петром В.». Тогдашний канцлер А. П. Бестужев-Рюмин