Он с выражением прочитал текст листовки, написанной черным маркером на листке формата Letter, и с вызовом посмотрел на нас. Такой формат бумаги используется только в США и Канаде: он короче и шире, чем советский А4. Я хотел было сказать об этом «свидетелю», но вновь сдержался, чтобы не вызвать его гнева.

– В марте государственное радио выпустило в эфир передачу «Святые и осквернители». В ней для пущей убедительности народный артист Сидоров и заслуженная артистка Осмоловская озвучили многочисленные отрывки из «Протоколов сионских мудрецов», – с негодованием процитировал Гудман статью из какого-то рекламного еженедельника.

Я уже давно был в теме. Еврейство в этом году не канало. Канали белорусские националисты. Сексуальные меньшинства. Сектанты. Канал любой антикоммунизм. Отлично шли кришнаиты. Поставил точку на лбу, и ты – беженец. Жена знала, что с еврейской линией она облажалась. Иммиграционными службами этот вопрос был решен окончательно и бесповоротно. Ксенофобии в бывшем Советском Союзе нет. Нам предстояла большая кропотливая работа.

– А теперь перейдем к главному, – закончил Яков Гудман.

– А что у нас главное? – поинтересовался я.

– Как что? – удивился он. – Главное – цена вопроса.

И потряс папочкой у себя над головой. Мне показалось, что волосы на его бороде и голове при этом самопроизвольно зашевелились.

Я скептически уставился на Гудмана, но поймал на себе взгляд жены, полный надежды.

– За документы – триста пятьдесят. За работу в суде – пятьсот, – ответил он быстро. – Увидев, что я демонстративно снял с головы его шляпу, добавил: – Ну, вы же хотите спасти ваш брак?..

* * *

Бывший бойфренд супруги получил беженство как представитель Народного фронта. Он был униатом и верил в независимую Беларусь. Теперь он работал кондуктором на электропоезде. Парень согласился подтвердить, что видел, как мою супругу забирали в автозак менты на демонстрации. Об избиении свидетельствовать отказался. Ревность победила чувство справедливости. Ее двоюродный брат дал показания, что его с детства обзывали «вонючим жидом». Мать прислала письмо, начинающееся словами: «Язык не поворачивается сказать “не приезжай”, но тебя здесь не ждет ничего хорошего». Отец ограничился подробным описанием жизни и грустно похвалился повышением по службе. Участвовать в нашем деле ему не позволял моральный кодекс офицера. Мои друзья в голос сказали, что сейчас получить иммиграционный статус через ксенофобию невозможно. Не те времена.

Я позвонил своему адвокату и взмолился:

– Сеймур, для меня это вопрос жизни и смерти. Помоги!

Он долго ломался, но все-таки сжалился. Сеймур был очень хорошим адвокатом. Человеком с большими связями. Он не занимался такой ерундой. Сеймур Розенфельд согласился взять это дело по причине нашей дружбы и серьезного денежного вознаграждения.

Несколько раз мы приезжали к Гудману домой. На перроне в Бруклине я больше не курил. Эксперт величаво учил меня жизни и выдавал жене стандартные свидетельства о бытовом и государственном антисемитизме в Белоруссии. Его семейство осторожно поддерживало имидж отца-правдолюбца, но от правозащитной деятельности дистанцировалось. Довольно симпатичная дочь лет двадцати, американизировавшаяся программистка, угощала нас кока-колой. Для самоутверждения ела свинину. Я присутствовал при изготовлении ею холодца из свиной рульки. Девушка держала мясистое предплечье животного обеими руками и опаливала волоски над огнем газовой горелки. Яков Михайлович сохранял деланое спокойствие. Она тоже.

Первые слушания прошли стремительно. Молодой белобрысый прокурор ирландского вида сообщил суду, что жизнь евреев в Беларуси настолько устаканилась, что недавно в Минске открыли Еврейский университет. Подслеповатый грузный судья Страссер предложил перенести суд на месяц, до выяснения обстоятельств. Судья был однокашником моего адвоката. Старики давно не виделись и встретились благодаря нашему делу. Они играли друг с другом, щеголяя знанием законодательства и различных прецедентов. В перекрестье их теплых еврейских взглядов мы чувствовали себя увереннее и уютней.

В нашем деле были обидные нюансы. Выйди девушка за меня замуж неделей раньше, получила бы вид на жительство автоматически. Сейчас в законе что-то изменилось.

– Шма, Исраэль, Адонай элохейну, Адонай эхад. Это говорится громко, – учил Яков Гудман мою жену еврейским молитвам по телефону. – Барух шем Квод мальхуто лэолам ваад. А это шепотом.

Со вторых слушаний Гудмана выгнали. Он не мог объяснить, на какие средства существует и где работает.

– Мы с друзьями собираем пожертвования на строительство памятника жертвам геноцида в Минске, – повторял он. – Собрали приличную сумму, на которую можно заложить фундамент.

По-английски Гудман разговаривал на редкость плохо.

– Меня не интересует, чем вы занимаетесь со своими друзьями, – раздраженно выговорил поджарый прокурор. – Скажите, где вы работаете.

– Я лидер правозащитного движения, – попытался оправдаться свидетель. – Мы строим памятник… Собираем деньги… Вот документальное свидетельство антисемитизма в Беларуси. – Он вынул из своей папки злополучную листовку и с отчаянием прочел: «Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной страны! Если не уедете – перебьем вас по одиночке…»

– Я попрошу вас покинуть здание суда, – сказал прокурор категорически. – Вы не можете ответить на элементарные вопросы.

Беженство супруге дали. Очень конструктивно выступил ее двоюродный брат, четко и сдержанно дал показания бывший кавалер, ситуацию с антисемитизмом осветил приглашенный юрист советского происхождения из Нью-Йорка. Сеймур Розенфельд зачитал справку из Мiнистэрства юстыцыi Рэспублiкi Беларусь. «На ваш запрос сообщаем, что общественное объединение “Еврейский университет” Министерством юстиции Республики Беларусь не регистрировалось». Я коротко рассказал о своей любви, попросил суд дать нам возможность жить и работать в Америке. Адвокат Сеймур Розенфельд и судья Уильям Страссер посудачили о том, что наш случай был бы отличным показательным примером в обучении студентов. Судья поставил кривую загогулину в судебном решении. Сначала сослепу не попал и отметил графу «отказать». Потом перечеркнул, поставил галочку в правильном месте и расписался.

Ньюарк грохотал рэпом и автомобильным движением. В витринах сверкало сусальное золото, пестрела китайская сувенирщина. Яков Михайлович Гудман поджидал нас на выходе из здания администрации. Вид у него был понурый, борода скаталась, коленки на брюках обвисли. Тяжелые черные боты казались символом его тяжкого существования: переставлять ноги в такой обуви – сущая каторга. Проходивший мимо негр баскетбольного вида потрепал старика по плечу. Тот испуганно вжался в стену.

– Я бы хотел поговорить о главном, – сказал он мне, набравшись смелости. – Я же говорил вам, что все закончится хорошо. Вот все и закончилось хорошо. Давайте еще раз повторим слова молитвы.

Я отсчитал гонорар сотенными купюрами. Мы победили. Гуляем. В конце концов, он сделал все от него зависящее.