Я остался у Вас в „Еврабмоле“. Вы не только спасли нас, а вывели в люди, за что я всю жизнь Вам благодарен».

Это Натан Шипетин, московский художник. Еще один из «ребят», составлявших «контингенты».

Мудрому достаточно, чтобы сквозь точечное, как отверстие зрачка, наробразное слово увидеть жизни сотен детей, каждая из которых, как полагают отдельные гуманисты, есть целый мир, полный, единственный и неповторимый — как мир вокруг нас.

* * *

* * *

Так вот, дальним предтечей Еврабмола был Клуб еврейского юношества, организованный в апреле 1919 года с тем, чтобы преодолеть уличную неприкаянность еврейских детей, для которых идиш был не только родным, но и единственным понятным языком.

После нескольких не вполне удачных проб клуб ожил, когда ребята, по свежей памяти, сочинили и разыграли спектакль из «старого быта»; они похоже и смешно представили хедер: учеников, ребе, его жену — ребецн, учителя русского языка, зубрежку, детские уловки, педагогические побои и прочее. В клубе их еще и подкармливали. Это там отец похвалил Шипетина за нарисованную мелом на доске собаку; похвала спасла три жизни.

Осенью пришли деникинцы, но клуб еще несколько месяцев продолжал жить — пока однажды ночью его не разгромили белые в поисках следов большевизма. Красноты не нашли, но клуб замер. Когда же пришли настоящие красные, он возродился.

Весной 1921 года в судьбе клубного народа произошел первый критический перелом. В голодной и разваленной Одессе эти подростки — не без подсказки руководителей и советчиков — решили прокормить себя сами. Сами, именно — сами: не быть иждивенцами, не просить, не ждать, а работать, а еще и учиться, выстраивать себя и свою жизнь собственными руками; организовать коммуну, артель огородников, товарищество, колхоз, киббуц… нужный словарь еще не был отчеканен. Назвали без затей — «Коллективом». Законы его построения, разработанные в клубе, были просты.

«Коллектив» организуется в целях объединения молодежи для совместного труда и совместного пользования его результатами, для повышения производственной квалификации и повышения своего культурного уровня.

Основной принцип: интересы коллектива выше личных интересов; все работают для каждого, каждый работает для всех.

В «Коллективе» должна соблюдаться строжайшая дисциплина.

Вступление в члены «Коллектива» добровольное, но выход из него разрешается не ранее 10 сентября 1921 года.

Первоначальный прием в члены «Коллектива» производится специальной комиссией, избираемой общим собранием членов клуба.

Я цитирую по машинописной копии очерка «На заре», с. 5 второй главы. В этой главе точное и методичное описание структуры и деятельности «Коллектива» освещено живыми эпизодами и характеристиками; память восьмидесятилетнего рассказчика поражает рельефностью. Я не собираюсь пересказывать очерк, но уставные позиции следовало привести: они несут в себе важнейшую часть генетической программы школы, о которой тогда еще никто не думал.

Помимо того, что там сказано, они замечательны еще и тем, что там пропущено. Достаточно внимательного чтения, чтобы увидеть логическую недостачу. Смотрите: прием в члены коллектива произведет не Директор, не Начальник, не Секретарь, не Правление, не Бюро и не Коллегия Взрослых — сами ребята, уполномоченные на то общим собранием членов клуба. Ну, а дальше как? Коллектив не может быть однородной массой, сплоченной кучей, его выживание прямо зависит от толкового и дееспособного управляющего центра и разумной организации. Но об этом — ни слова. Что это значит — строжайшая дисциплина? Помимо строжайшего исполнения уставных правил (которые наполовину и не правила вовсе, а принципы) тут предусмотрено, видимо, выполнение установленных порядков, текущих, повседневных указаний, распоряжений и тому подобного — но кто же устанавливает, указывает и распоряжается? Где вершина пирамиды, командный пункт?

Это не забывчивость. Называть управляющий блок не было нужды. Структура и ее идеология были очевидны, отчасти испробованы, сами собою разумелись. В основе коллектива, как и предшествовавшего ему клуба, лежала идея самодеятельности и самоуправления.

Мы сами.

Мы сами будем выбирать из своей среды руководителей и, полностью им доверяя, сами, коллективно, будем решать важнейшие жизненные проблемы. Мы сами будем строить коллектив и себя.

Ну, а взрослые? Кто здесь Моисей Борисович, Моисей Яковлевич, Фридман Нухимович? Для них нет опробованной классификационной рубрики. Но они есть — и роли есть.

* * *

Для задуманного таким образом педагогического и экономического эксперимента отец выхлопотал у советской власти ничью (тогда много было ничьего) большую дачу на Французском, позднее — Пролетарском, бульваре, а проще говоря — на Аркадийской дороге. В ушах одессита «дорога в Аркадию» звучит столь же естественно и незаметно, как «дорога на Привоз», или «Ланжероновская», или «Куликово поле» — да, Куликово, при чем тут битва? Аркадия с ее парком и знаменитым пляжем входила в сознание одесского ребенка как один из углов ойкумены. Много позднее удавалось — или не удавалось — услышать о бедной пастушеской области на севере Греции, которую капризы литературной судьбы превратили в утопическую страну гармонии и счастья. Тогда те, кто услышали, могут, стерев привычную патину, увидеть в словах «Аркадийская дорога» полное символического смысла обещание светлого аркадского будущего.

Коммуна и была общей утопией детей и взрослых, но только наполовину. Суть — в другой половине, но развести их никак нельзя, без первой не было бы и второй.

Коммуна, совместный свободный труд, хозяева своей судьбы, светлое будущее — понятия — призывы, понятия — эмблемы, понятия — магниты, которые сегодня никто не принимает всерьез, даже те, кто не стесняется называть себя коммунистами.

Где коммунисты, там и Маркс. Это он говорил (очень популярная цитата была), что история трагична только в первый раз, а повторяется она как фарс — это затем, пояснял он, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым. Сказанное столько же касается недавних сенильных вождей, сколько и современных ленинцев: непокорный речевой аппарат Брежнева исторически там же, где крестное знамение Зюганова. Но никто не смеется, веселое время, вероятно, еще впереди.

И напротив, что касается историков и биографов обвинительного уклона, то они торопятся изобразить в виде фарса первичную трагедию. Вооруженные — в отличие от своих персонажей — знанием того, что наступит, мудрые задним умом, они умело разоблачают и высмеивают всех и каждого, кто не разгадал с самого начала сущность большевизма и не восстал против него. Такова модная драпировка, выгодно оттеняющая моральные прелести обвинителя. Когда‑то это называли фарисейством. Можно найти и более жесткие слова.

В начале семидесятых отец писал Ханке Бурдо:

«Я не в силах в письме рассказать, как я, еврейский учитель, нищий, босой и голодный, как и мои питомцы, был счастлив свободой, влюблен в жизнь, с каким энтузиазмом и верой встречал каждое начинание Коммунистической партии и Советской власти».