Стоило мне переступить порог нашей комнаты в казарме, как я оказался мокрым с головы до ног. К счастью, меня всего лишь окатили водой. Приятели решили отомстить мне за то, что я оставил их на целый вечер. Я посмеялся вместе с ними.

Через несколько дней меня торжественно объявили капралом, а спустя еще несколько месяцев назначили майором.

Повышение в звании добавило мне хлопот: приходилось следить за сменой караула, за вооружением и обмундированием подчиненных. И за весь непорядок отвечал я. Словом, начальство навязало мне роль, которую я ненавидел. Впрочем, им самим приходилось иметь дело со сложными людьми вроде меня.

Друзей я предупредил:

– Наказывать вас я никогда и ни за что не стану, но учтите – если по вашей вине я окажусь в карцере, вы разделите эту участь со мной. Идет?

Товарищи согласились и не подводили меня.

Наш отряд всегда был на высоте. Ни одна жалоба не доходила до ушей коменданта: любую сложную ситуацию мы улаживали между собой цивилизованным путем. Месяцы проходили легко и весело. Мне нравилась такая служба. К тому же, рассудил я, подобный опыт выпадает лишь раз в жизни.

Я научился собирать и разбирать винтовку. Довелось освоить и артиллерию: в мою задачу входила обработка координат, полученных из штаба командования, и наводка орудия на цель. Я стрелял из гранатомета, бросал гранаты, спал под открытым небом в спальном мешке и по три дня кряду питался консервами и сухарями.

В составе группы солдат из разных отрядов меня послали на несколько месяцев в Удине выполнять боевое задание. Помимо караулов на зверском холоде и подчинения приказам на блокпостах, в нашу задачу входил обстрел тирольских террористов, которые взрывали столбы на линии электропередач. Я так и не понял, была ли служба в Удине чем-то вроде наказания или, наоборот, признаком исключительного доверия со стороны командования. Но в одном я не сомневался: мне хотелось поскорее убраться оттуда, надоел вечный холод, который продирал до самых костей и хватал за задницу.

Каждое утро я ходил завтракать в столовую, а потом отправлялся на армейские учения: полоса препятствий, подтягивания на турнике, отжимания – просто чтобы держаться в форме. Тогда я весил шестьдесят шесть килограмм и не имел ни капельки жира. Я мог отжаться, опираясь только на большой и указательный пальцы. Я ел за троих, но не полнел. Близилось завершение очередного этапа моей жизни.

Капитан и лейтенант убеждали меня подписать контракт и поступить в армию на постоянную службу. Я поблагодарил их, но отказался, объяснив, что, отбыв в казарме положенный год, не поеду даже домой, а возьму билет на самолет до Гамбурга. Они прекрасно поняли меня и подписали рапорт о моей отставке в звании сержанта.

Тогда я был действительно растроган – думаю, они тоже. В последний раз я вытянулся по стойке смирно и попрощался с начальством.

На “тайной вечере” – так в шутку армейские окрестили прощальный ужин – мы чуть не прослезились. Целый год я прослужил с товарищами в казарме. Мы знали друг друга как облупленных. Особенно грустно мне было расставаться со своими друзьями с Сардинии. В последний раз поднялся флаг, отзвучал гимн – от всего этого защемило сердце. Вечером мы напились, а ночь напролет куролесили. Но на нас никто не стал жаловаться, даже часовой. “Проявили-таки чуточку уважения к дедам, черт вас возьми! – подумал я.

– Второй отряд выполнил свой долг!”

Я позвонил домой и сообщил, что с армией покончено. Родня уже знала об этом и даже готовила праздник по поводу моего возвращения. Но я сказал, что звоню из римского аэропорта в ожидании рейса на Гамбург. На другом конце провода повисло красноречивое молчание.

Самолет приземлился в Гамбурге в восемь часов вечера. 26 марта 1986 года выдалось необычайно теплым. А мне в тот день стукнуло двадцать один.

Фофо приехал встретить меня. Он явно был не в духе и вел себя холодно, хотя и достаточно вежливо. Я получил багаж, мы сели в машину и направились к хорошо известному нам обоим ресторану. В машине Фофо оставался все так же сдержан. Я уже собирался сказать ему, что в ресторан не поеду, а хочу переодеться и принять душ, но передумал: отказать Фофо невозможно. Похоже, подумал я, стряслось что-то серьезное.

Едва мы вошли в ресторан, свет внезапно погас, и в темноте я увидел огромный торт со свечами. И одновременно услышал, как множество голосов запели: “С днем рождения тебя!” Когда снова включили свет, все мои друзья с женами бросились обнимать и поздравлять меня, словно я был ветераном, вернувшимся с победоносной войны.

На мгновенье я потерял дар речи, а затем взял ведерко с шампанским и вылил Фофо на голову ледяную воду со льдом: он напугал меня не на шутку. Потом Фофо пытался убедить меня снять квартиру в другом районе города, так как жить в Санкт-Паули, по его мнению, было неприлично. Никто из моих друзей с их законными супругами якобы не сможет прийти ко мне в гости. Но меня это не волновало: я хотел вернуться в свое старое доброе жилище на улице Репербан. Что до друзей и их жен, то я сам готов приходить к ним в гости.

Тогда Фофо заявил, что уже снял – в качестве подарка ко дню рождения – квартиру и при помощи одного дизайнера обставил ее во вкусе плейбоя вроде меня. В этой квартире были снесены все стены, а посредине стояла огромная кровать. На стенах висели копии шедевров двадцатого века. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому открытому пространству. Потом я развлекался, наблюдая за реакцией своих случайных подружек, которые оказывались в этой квартире. Некоторые даже стеснялись идти в туалет в моем присутствии и просили подождать на балконе. Но для большинства из них это не представляло никакой проблемы, что лишний раз убедило меня в раскованности северных женщин.

Квартира оказалась не единственным подарком Фофо. Ему удалось увеличить оставленный мною капитал в десять раз. Теперь в моей банковской ячейке лежало около двухсот тысяч марок, то есть около ста восьмидесяти семи миллионов лир.

Прежде чем въехать в свою новую квартиру, я купил огромный букет роз и изоленту. На каждой двери дома я прикрепил розу с запиской: “Ваш друг Антонио поселился в квартире 34… Приходите на чашечку кофе”.

Такой жест был естественным в Санкт-Паули, где на улице Репербан сдавались крошечные квартирки девушкам, приехавшим на заработки из разных краев, – славянкам, турчанкам, румынкам. Там также жили геи, транссексуалы, трансвеститы. В том квартале царили доброта, душевность, редкостная деликатность, альтруизм и настоящая дружба. Там жили отверженные, маргиналы, то есть люди, познавшие крайнюю нужду и унижение. Некоторые из них скрывали правду от собственных родителей, детей, друзей, оставленных, возможно, в какой-нибудь забытой Богом деревушке Восточной Европы: то были одинокие парни и девушки. И ощущение одиночества еще сильнее сближало нас всех.

Когда кто-то заболевал, сразу же вызывали знакомого доктора. Если кого-то отвозили в больницу, мы все шли навещать больного. Мы стали настоящей семьей.