руки, но ее платье черное и без пояса на талии. Как у меня во сне, ее ноги босые. Я дрожу. Это просто совпадение.

— Я не собиралась ничего трогать, — говорю я. — Просто хотела увидеть, что вы выращиваете.

— Я не говорила о растениях. Ты во второй раз украла лодку Коннора Давмуа. Еще раз, и она — твоя.

— Вряд ли закон так работает.

— Что ты знаешь о законе? — отвечает она. — Мало, раз снова прибыла на украденном судне. Чего ты хочешь? Пришла снова оскорбить одинокую женщину?

Я краснею.

— Простите за мои слова в тот раз. Я не должна была так с вами говорить.

— Ты злилась, — говорит она, глядя не на меня, а за меня. — Ты все еще злишься. Ты — гнев, он исходит от тебя, как вино из треснувшей бутылки.

Ее слова смущают меня, близкие к словам папы, а еще напоминают о подношении, которое я взяла. Я вытаскиваю его из кармана и протягиваю.

— Кстати о вине, это вам. Извинение. Вы были правы. Я должна была послушать.

— Я всегда права. Это тоже украдено? — она кивает на бутылку.

— Это из моего дома, — говорю я.

— Значит, да, — она берет у меня бутылку и читает этикетку. — Хорошая бутылка. Ты явно сожалеешь. Или не знала ценность, когда брала, — она смотрит на меня и хмурится. — Что с тобой было? — она поднимает ладонь к моему рту.

Я отклоняюсь, и она разглядывает меня.

— Лучше заходи в дом.

Она проходит мимо меня, собака — за ней. Я иду следом в дом, сразу на кухню.

В углу древняя печь греет комнату, собака ложится перед ней. Сверху что-то сладкое булькает в сколотой чугунной сковороде. Пол в черно-белой плитке, большая шахматная доска, и я иду за ней, пешка за королевой, хотя смотрю на полки, грязь глубоко въелась в древесину, покрытую бутылочками и склянками порошками, травами, листьями и жидкостями. Единственное окно закрыто растениями, банки от варенья стали теплицами, защищая то, что растет внутри. В сказках дома ведьм ужасны, но я была бы рада в таком месте. Добавьте пару котов. Может, красивого лесничего. Я вдруг думаю о парне на Фесмофории, бабочки мечутся в моем животе.

Оракул опускает вино на пошарпанный дубовый стол, занимающий центр комнаты, и идет мыть руки. Я смотрю, как земля смывается, гляжу на свои ладони, под ногтями почти всегда полумесяцы грязи. Али сказал, сад — это скучно. Идиот.

Она поворачивается ко мне, вытирает руки об юбку и хитро улыбается.

— Скажи, Кори Оллэвей, что снова привело тебя сюда? Если мальчишка Мюррей, не трать мое время. Он не для тебя, я уже два раза говорила.

Мои щеки горят.

— Не это.

— Наконец-то, — улыбка становится хитрой, словно мы в сговоре. — Тогда расскажи.

Я глубоко вдыхаю, вытаскиваю из кармана салфетку. Она смотрит, я осторожно разворачиваю ее и показываю ей темную горку листьев в центре. Она берет ее у меня, смотрит, нюхает, потом смотрит на меня. Ее улыбка исчезает, взгляд пронизывает. Мы вдруг уже не заговорщицы.

— Где ты это взяла? — ее голос резкий.

— Что это? — спрашиваю я.

— Скажи, где ты это взяла.

Я медлю.

— У меня был сон, — начинаю я. — Но вряд ли это был сон. Не совсем, — звучит глупо, но Оракул кивает продолжать, ее выражение лица строгое. — Началось, когда я шла домой… из одного места, — говорю я. — И меня ударила молния.

Ее глаза расширяются.

— Покажи, — требует она. — Покажи, куда.

— Это, видимо, не должно было меня убить, — бормочу я, расстегиваю плащ и снимаю левый рукав. Я закатываю джемпер и поворачиваюсь, показывая спину.

Она водит холодными пальцами по ранам, обводит некоторые.

— Ты в порядке, — говорит она. — Поболит пару дней, в груди будет тесно, но тебе повезло. Я могу дать то, что поможет. Кто сказал, что это не должно было тебя убить?

Я опускаю джемпер и надеваю плащ, пока говорю:

— Тот, кто дал мне листья, — я боюсь называть его на случай, если он услышит. Мне уже хватает проблем. — Думаю, он отнес меня домой после молнии, пока я была без сознания, а потом ворвался в мой сон. В нем он попросил меня кое-что сделать. А потом попытался заставить проглотить эти листья. Но я не проглотила, а притворилась. И когда я проснулась, они были в моем рту, — заканчиваю я. — Так что вряд ли это был сон. Но я не понимаю, как это может быть реальным.

Я понимаю, что так можно сказать обо всем, что произошло.

Оракул проницательно смотрит на меня.

— Я спрашиваю снова: что ты делала?

— Ничего. Вы знаете, что это? — я киваю на сверток в ее руке. — Это яд?

Она опускает листья на свою ладонь.

— Это непенте.

— Что за непенте? — спрашиваю я. Ни разу такое не слышала.

Она долгий миг кусает губу, словно подбирает слова, а потом отвечает:

— Водная лилия. Она растет на реке Лете. Только там. Знаешь, где это?

Я слабо киваю, сердце падает. Я должна была догадаться.

— Подземный мир.

Листья от Аида. Он дал их Гермесу на случай, если я откажусь забывать или попробую бороться. Или чтобы я точно сдержала слово.

— Ты не удивлена, — говорит она. — Тот, кто дал их тебе… как он выглядел? Темные глаза? Темные волосы? Бледный как смерть?

— Это был не он. Не Аид, — я произношу имя беззвучно. — Их дал мне Гермес, — продолжаю я чуть громче шепота. — Но у него было послание от… другого. И… — я умолкаю.

Оракул опускает непенте на стол и проходит к шкафу, выдвигает ящик и роется в нем. Я смотрю на мокрые зеленые листья. Они не выглядят как нечто из Подземного мира. Они выглядят как тот раз, когда я заваривала чай из крапивы. Но растения в этом опасны. Просто съесть или коснуться чего-то опасного, не зная, что ты это сделал, а когда понимаешь…

Потом в голову приходит другое.

Лета — река забвения. Из нее пьют, если нужно забыть о жизни, потому что жизнь вызывает печаль или ранит. Гермес не отравлял меня. Он пытался заставить меня забыть. Я спросила, вдруг я не смогу забыть, и вот — непенте. Растение, которое сотрет все заботы.

— Сколько я забыла бы? — спрашиваю я у Оракула спокойно. — Как далеко?

— Не знаю, — говорит она, закрыв ящик и выдвинув другой.

Утро точно. Аид хотел бы, чтобы я забыла Подземный мир, Бри. И Его.

А если это куда сильнее? А если я забуду последние полгода? Девятнадцать месяцев? А если я попаду туда,