и служил у Пугачева — явилась отправным ориентиром в последующем биографическом разыскании. Ему способствовала находка в архивных материалах именного списка «Нижне-Озерной крепости казакам и разного звания людям», составленного 9 апреля 1774 г. в походной канцелярии генерал-майора П. Д. Мансурова. В списке учтено все мужское население — 143 человека, как находившиеся в момент переписи в крепости, так и отсутствующие в ней по различным причинам. Лишь два Афанасия внесены в список. Один из них, Афанасий Фролов, казачий «малолеток» (до 18 лет), явно не мог быть отцом 13-летней в то время Ирины Афанасьевны. Им, скорее всего, был казак Афанасий Бородулин, о котором в списке сказано, что он в момент переписи отсутствовал, так как был в числе 42 казаков-пугачевцев «в злодейской толпе»{164}. Большая их часть весной 1774 г. оказалась в плену и содержалась под следствием в Оренбургской секретной комиссии{165}, но Афанасия Бородулина среди них не было. Неизвестно, в каких местах и долго ли еще продолжались его скитания, но, вероятно, осенью того же года он возвратился к семье в Нижне-Озерную крепость и возобновил прежнюю службу. Три года спустя он имел уже унтер-офицерский казачий чин — служил капралом. В делах Оренбургского духовного правления хранится договор, заключенный 9 мая 1777 г. жителями Нижне-Озерной крепости, а в их числе и капралом Афанасием Бородулиным, с Василием Абрамовым, взявшим на себя обязанности церковного старосты{166}. Других биографических данных об Афанасии Бородулине в архивах Москвы и Оренбурга найти не удалось.

Встречавшиеся с Ириной Афанасьевной Бунтовой в 1833 г. В. И. Даль и Е. 3. Воронина вспоминали о забавной истории, приключившейся со старой казачкой после встречи с Пушкиным. Сама Бунтова говорила Ворониной, что «один из приезжих (Пушкин. — Р. О.) все меня заставлял рассказывать… распрашивал, и песни ему я пела про Пугача». Сразу же после его отъезда из слободы бердские казаки и казачки, бывшие очевидцами беседы Бунтовой с Пушкиным, стали ее упрекать в том, что она пела и рассказывала о Пугачеве чужому и явно подозрительному человеку. «Кто говорит, что его подослали, что меня в тюрьму засадят за мою болтовню», а некоторые утверждали даже, что ее собеседником был и не человек вовсе, а сам «антихрист». Напуганная Бунтова на другой день явилась с казаками в Оренбург с покаянием к начальству: «Смилуйтесь, защитите меня, коли я чего наплела на свою голову, захворала я с думы». Те смеются: «Не бойся, — говорят, — это ему сам государь позволил о Пугачеве везде разспращивать». Ну, уж и я успокоилась, никого не стала слушать»{167}. Писатель и этнограф В. II. Даль, ездивший с Пушкиным в Бердскую слободу, вспоминал: «Старуха (Бунтова. — Р. О.) спела также несколько песен… и Пушкин дал ей на прощание червонец. Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли по-пять, на что было чужому, приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, с именем которого были связаны в этом краю столько страшных воспоминаний, но еще менее постигали они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы не дожить до какого греха да напасти. И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный кудрявый, лицеи смуглый, и подбивал под «пугачевщину» и дарил золотом: должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти»[34]. Пушкин много тому смеялся»{168}.

Ирина Афанасьевна Бунтова была замечательной хранительницей народной памяти о Пугачевском восстании. В ее воспоминаниях Пугачев запечатлен как выдающийся предводитель восставших, как человек, отзывчивый к интересам простого народа. «В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали», — записал с ее слов поэт (IX, 496). За рассказы и песни о Пугачеве и его времени Пушкин не только одарил Бунтову золотым червонцем, но и навсегда увековечил ее на страницах своих произведений.

Пугачевец Степан Разин

Со слов Ирины Афанасьевны Бунтовой Пушкин записал краткий — всего лишь в несколько строк — рассказ о старой каь’ачке Разиной, долго искавшей своего сына среди погибших пугачевцев:

«Когда разлился Яик, тела[35] поплыли вниз. Казачка Разина, каждый день прибредши к берегу, пригребала пешнею[36] к себе мимо плывущие трупы, переворачивая их и приговаривая — Ты-ли, Степушка, ты ли мое детище? Не твои-ли черны кудри свежа вода моет? — Но видя, что не он, тихо отталкивала тело и плакала» [(IX, 497).

Эту картину, выразительно передающую горе матери, оплакивающей пропавшего сына, Пушкин перенес на страницы «Истории Пугачева», придав рассказу Бунтовой необходимую полноту и художественную завершенность:

«Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужей и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты-ли, мое детище? не ты-ли, мой Степушка? не твои-ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп» (IX, 51).

В таком виде текст вошел в рукопись пятой главы «Истории Пугачева», и против слов «старая казачка» на правом поле листа Пушкин приписал ее фамилию — «Разина». В середине декабря 1833 г. рукопись первых пяти глав «Истории Пугачева» была представлена Пушкиным на цензурное рассмотрение Николаю I и в конце января 1834 г. возвращена поэту с замечаниями царя{169}. При чтении рукописи возражение Николая I вызывал, в частности, эпизод с казачкой Разиной. Употребление этой многозначительной фамилии в сочетании с именем «Степушка» в рассказе о событиях Пугачевского восстания сближало имена предводителей великих народных движений, что вносило как будто бы явную хронологическую несообразность в повествование. Упоминание о Разине таило в себе неясное Николаю I, но «подозрительное» намерение Пушкина указать на внутреннюю связь Разинского и Пугачевского восстаний. Кроме того, царь не мог не усмотреть в эмоциональной окрашенности эпизода поэтизации Степана Разина и других «мятежников», на недопустимость чего однажды уже «высочайше» указывалось Пушкину{170}. Этими соображениями, видимо, руководствовался Николай I, когда, отчеркнув пушкинский текст (фразу: «В Озерной старая казачка… тихо отталкивала труп»), написал сбоку на правом поле рукописи: «Лучше выпустить, ибо связи нет с делом» (IX, 471)[37]. Пушкин не мог не посчитаться с мнением «августейшего» цензора и вынужден был изъять отмеченный царем текст из пятой главы книги. Однако, учитывая то, что указание Николая I