улыбку или младенчески яркие белки глаз. К тому же у нее великолепный голос, она прекрасный гончар и керамист, а также поэт, чьи книги восхищают многих понимающих людей. Ольга была мечтой, запретным видением мальчиков и мужчин с тех пор, как стала солисткой школьного рок-ансамбля, где пела, танцевала и играла на дудочке, название которой я забыл.

Сейчас она шествовала в длинной светло-серой тунике с простым черным рисунком по краю, радушно приветствовала нас и милостиво согласилась выпить с нами кофе. Варя, отказавшись от моей помощи, сновала между домом и садом, доставляя на бамбуковом подносе кофейник, молочник, чашки, хлеб, деревенское масло в керамической масленке Ольгиной работы. Рваные и путаные тени накатывали на стол, солнечные пятна катились туда-сюда беззвучными монетами. Было хорошо, причем удовольствие ощущалось как-то шире меня, я был только одним из его орудий, одной клавишей, одной нотой его садовой партитуры.

Потом переместились на берег Свиного пруда, куда постепенно стали стягиваться псы, уваливаясь черно-рыжими шубами, копнами и кочками вокруг наших кресел. Тут открылось удивительное, причем не сразу, а шаг за шагом. Мне всегда казалось, что Ольга гораздо выше Вари, крепче, сильнее, что мать – из эпоса, а дочь – из песни. Прежде я думал, что они даже не слишком похожи. А теперь, пока мы беседовали на берегу Свиного пруда, выяснилось, что мать и дочь одного роста, у них похожи фигуры, лица, волосы, они одинаково двигаются, хмурятся и смеются. Причем оставалось категорически непонятно, кто из них подстраивается под другого, кто подражает и мимикрирует. Вроде бы обе женщины оставались самими собой, они не менялись относительно собственного узнаваемого образа. Однако вчера у них не было ничего общего, а сегодня они казались чуть ли не двойняшками.

Из воды торчит круглый камень, совсем маленький, словно сгиб указательного пальца, притом детского. Вдруг на камень садится бабочка, несколько раз складывает-раскладывает темно-пастельные крылья и наконец замирает, греясь на солнце. Камня под ней вовсе не видно, и кажется, что бабочка сидит прямо на глади карей воды. В это так же трудно поверить, как в хождение человека по зеркалу волн. Стоит бабочке немного замочить крылья, и она не сумеет взлететь. Можно было выбрать камень побольше, где она оказалась бы в полной безопасности. Но, видимо, бабочке как раз приятно очутиться под горячими лучами солнца и одновременно в близости прохладной воды. Все наслаждения разом – это и есть максимальный риск. Меньше риска – меньше удовольствия.

Из медвяной дрожи полусна слышу, как Ольга и Варвара рассказывают о какой-то женщине, соседке, что ли. Голоса их сделались одинаковыми, у меня было полное ощущение, что один и тот же голос перелетает с восточного берега пруда на западный. Правда, с дальнего берега он разговаривал со мной на вы, а с ближнего – на ты.

– Вы не знаете, кто такая Арина. Она в доли секунды ухитряется вычислить, как вас поставить в неловкое, в немыслимое положение.

– И не просто вычисляет, но сразу и ставит. Оглянуться не успеешь, как тебе хочется под землю провалиться. Хотя ты прежде с Ариной не встречался, ничего худого не делал…

– И сразу, как втопчет в грязь, она станет вам лучшим другом.

– Глазом не моргнешь, а она тебя обожает.

Они болтали, насмешничали, щебетали, а я лениво плыл в этом солнечном, птичьем мелькании, таял в плавном покачивании на причале полусна. Сегодня – если к безвременью приложимо слово «сегодня» – у меня не было ни малейшего сомнения в том, что день пройдет мирно и обе женщины, мать и дочь, заботятся о блаженстве беседы и о моем счастье – не искупая вчерашнюю вину, этого они чувствовать не могли, а только отдаваясь течению момента. Мне же казалось, что в эдемском саду все сговорились ласково покачивать мою душу в прогретом покое и неубавляемой красоте.

7

– Пусть тебе привидится шахматная доска: темные клетки – водоемы (шахты, пруды, колодцы). Светлые – пустыни, деревянные полы, спина льва. Ты перескакиваешь с бархана на паркет, видишь кораллы и камешки в воде. А потом оказывается, что ты королева, которая всех победила.

– А тебе пусть приснится пруд с игривыми зеркальными карпами. Они плавают у самой поверхности, шевелят своими хвостами-плавниками, а ты капаешь цветной тушью. От ударов хвостов тушь принимает разные формы, складывается в образы, а ты бумагой снимаешь с пруда готовые картины.

Мимикрия шестая. Улучшенное отражение

1

Конец особой редакции близился с каждой неделей, по мере того как последний том «Курантов» двигался в сторону типографии. Каждый сотрудник понимал, что с последним ударом «Курантов» прикроют и саму редакцию.

Мне нравилась работа над «Курантами» – никогда нельзя было угадать, в какое измерение попадешь в очередной раз. Беседа с человеком, который мальчиком ехал на отцовских плечах в толпе, идущей к Новочеркасскому горсовету. Он помнил, как раздались выстрелы, как люди падали, как скинул его наземь и прикрыл телом отец.

Звонок в городок на Западной Украине, где десятки лет собирали велосипеды, мопеды и мотороллеры. Секретарша директора завода встревожена. Антон Степанович здесь, но она не знает… нет, у него нет посетителей… просто… хорошо, сейчас она спросит. Через минуту я слышал в трубке усталый растерянный мужской голос:

– А я тут последний день. Закрывают нас, мил человек, вон как.

И сразу представлял я его кабинет, где еще недавно не умолкал телефон, толпились посетители, проводились совещания, а сейчас столы и стулья закрыты тряпками, телефоны трещат безответно, сам же хозяин кабинета, постаревший, убавивший в росте, разговаривает со мной, точно самозванец или призрак.

С каждого билета в кино, с каждой пачки старинных сигарет, с каждого значка, изображавшего герб переименованного города, начиналось путешествие по стране и во времени. Голоса, письма, шум трассы за тысячи километров от Москвы, теплоходный гудок или колокольный звон, ненароком пролитый в телефонную трубку во время беседы…

Я столько раз думал о поисках нового смысла, нового места работы, но теперь чувствовал, что привязался к «Курантам», к своим товарищам и даже к Крониду Кафтанову.

2

Помню, сидел в полутемной комнате и разглядывал синюю лампу, которую когда-то нашли для «Курантов». Лет сорок назад такими лампами с вогнутым отражателем на деревянной рукояти лечили насморк в домашних условиях. Считалось, что обычная электрическая лампочка, если покрасить ее синей краской, начинает испускать целительные ультрафиолетовые лучи.

Все разошлись по домам, я остался в редакции один. Почему-то захотелось включить это допотопное приспособление. Сухое синее тепло легло на лицо, сквозь прикрытые веки поплыли сказочные узоры, запахло металлом нагревающегося отражателя, и я вспомнил маленькую комнату, где мы жили с бабушкой, дверь шкафа с зеркалом, куда однажды смотрел, пытаясь представить себя сорокалетнего, потрескивание пластинки, которую мне включили, пока я грею нос синей лампой.

Стоило выключить лампу и открыть глаза, как все цвета и запахи на