Двумя ударами ноги он выбил дверь в ее комнату и, едва лишь взглянув на пустые упаковки из-под таблеток, схватил за плечи, отчаянно затряс и страшно закричал: «Что ты делала с собой, что ты пила, отвечай!!!» Она заплакала искренне – теплая влага переполнила веки и хлынула обильными потоками по щекам, но вот отвечала она не совсем честно, впрочем, это была едва ли осознанная ложь, слова подсказывали ей ее недавние прекрасные мечты, словно это было неким условием того, что они действительно осуществятся. Ради этого она готова была на все.

– Папа, папочка, прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, но теперь, после того… когда мама сказала мне такое… я… я правда не хочу жить. Зачем я вам такая? Зачем? Чтобы только мучиться из-за меня? Папа, скажи, я правда сумасшедшая? Но почему?

Она говорила еще что-то, захлебываясь рыданиями и словами, она уже не могла различить правду и ложь в своих сумбурных речах, и ей начинало казаться, что все так и есть на самом деле, и было безумно жалко себя, и отца, и даже мать, такую глупую, старую и некрасивую. Он собственноручно сделал все необходимое, чтобы промыть ей желудок, не подпуская жену и запретив вызывать «скорую». А потом они очень долго разговаривали почему-то шепотом, лежа обнявшись на ее безобразной тахте, и только в самом конце беседы, затянувшейся почти до рассвета – небо за ее окном из черного стало густо-синим и постепенно светлело, словно наливаясь сиянием восходящего солнца, Лена решилась спросить его о том, что волновало ее последние дни более всего на свете. Об его отношении к матери, о женщинах и о том, когда он уйдет от них. Он замолчал, внимательно всматриваясь в ее лицо, едва различимое в густых предрассветных сумерках, словно пытаясь разглядеть в опухшем, заплаканном лице дочери что-то новое, чего не замечал ранее, и в эти секунды замешательства или раздумий она поспешила добавить то, что, считала, он обязательно должен был знать:

– Не думай, я все вижу, и я уже не маленькая. Я же знаю, какая мама и как тебе с ней живется. Но если ты уйдешь… – Она не договорила, захлебнувшись рыданиями.

– Не уйду, – сказал он очень тихо, крепко прижимая ее лицо к своей груди, ей показалось еще и для того, чтобы она не могла видеть выражение его лица. – Давай больше не будем говорить на эту тему. Мама есть мама, и со мной она прожила такие годы… В общем, ее бросить теперь я просто не имею права. Именно потому, что она такая, если уж ты действительно все понимаешь. Потому что без меня она просто пропадет. Дело не в деньгах, разумеется. Для нее важнее другое: статус. Но и это не славное. Ты же сама сказала: знаешь, какая она. Вот и выходит, что никому она не будет нужна, понимаешь, ни-ко-му. Ей ведь нет и сорока, она просто погибнет. А ты, котенок… тебя я бросить не смогу, потому что ты самый близкий мне человек на земле, ты просто моя частица, которая останется в этом мире, когда меня уже не будет. Нет, котенок, и не мечтай, никуда вы от меня не денетесь.

– А женщины? Ты кого-нибудь любишь?

– А этот вопрос ни с тобой и ни с кем-либо вообще никогда я обсуждать не стану. Это ясно? Потому что это всегда вопрос только двоих людей. Тебе должно быть достаточно моего слова. Слышишь? Я даю тебе мое слово – это случается редко, потому что я никогда не нарушаю данное мною слово. Так вот тебе мое слово: я никогда не оставлю вас с матерью. Никогда. А теперь спи. И к завтрашнему вечеру определи сумму, необходимую тебе на карманные расходы, желательно аргументированно. Все, отбой.

Он быстро поднялся с тахты, вышел, оставив в комнате терпкий запах своего одеколона, мешавшийся с запахом сигарет. Вдыхая этот любимый ею более всех других на свете запах (она даже душилась тайком его одеколоном, купив себе такой же, обожала ходить в его халате и тапочках, когда его не было дома, носить его свитера и шарфы), Лена тихо и незаметно для себя заснула, легки и счастливо, как не засыпала уже очень давно с раннего детства, и утром проснулась также с ощущением беспричинной, светлой радости. Отцу она поверила безоговорочно.

Однако все проходит на этой земле – прошла и пора ее безоблачного счастья. Прошла довольно быстро, и от этого было еще больнее, потому что уже тогда, когда ночь напролет говорил он ей теплые, родные, ни с чем несравнимые слова, рядом с ним была другая женщина. Женщина очень красивая, умная и уверенная в себе. Ее он любил безумно и страшно боялся потерять, а потому унизительно для себя умолял потерпеть еще некоторое время, чтобы дать ему возможность собраться с силами, решить обязательные вопросы и оставить наконец семью. Она действительно подождала некоторое время, но, привыкшая к тому, что все ее желания исполняются немедленно и неукоснительно, ждать устала. Более того, раздражение стало настолько сильным, что прозвучал ультиматум. Для отца это было страшным испытанием, он просил ее, он стоял на коленях и плакал, чего не делал никогда в жизни, и она сжалилась, дав ему еще некоторое время, однако обманула его. Она была умной женщиной, очень умной. Загонять испуганного человека в угол тогда было неразумно: он начал бы вынужденно лгать, относительно нее у него стали появляться отрицательные эмоции. Такое развитие событий ее не устраивало категорически. Оставалось одно – начать действовать самой, к тому же все возможности для этого, начиная от свободных денег и заканчивая свободным временем, были у нее в избытке. И она не склонна была откладывать исполнение задуманного на потом.

Все это совершенно случайно, но абсолютно точно узнала Лена. К тому же она отчетливо понимала, что ни мать, ни она, ни кто другой не в состоянии составить конкуренцию и хоть как-то противостоять этой женщине. К слову сказать, она знала ее имя, но про себя все равно называла только так – «эта женщина».

Теперь Лена жила в черно-белом мире. И наступивший день не принес беспричинной радости пробуждения. Если он и не станет днем окончательного разрыва отца с ними, то уж непременно принесет новую порцию информации об «этой женщине» или даже случайную встречу с ней. Впрочем, для того, чтобы маленькая душа Лены разрывалась от нечеловеческой боли и тоски, достаточно было и простого упоминания.

Под окнами ее спальни мягко захлопнулись створки лимузина – отец уехал в город. Каждый раз теперь, когда она слышала этот глухой удар, ей казалось, что она слышит его в последний раз. «Когда же это произойдет и он не вернется домой совсем? Сегодня? Или впереди еще один наполненный страшным ожиданием вечер?» – тоскливо подумала Лена и тихо заплакала, накрывшись одеялом с головой.

Они были партнерами уже очень много лет. В целом эта фраза звучала довольно странно, потому что им, да и всем окружающим их, казалось, что все началось совсем недавно.

Много чего добросовестно и надежно пока хранит память, но поскольку все эти яркие и волнующие иногда картины находятся там, где они находятся – в памяти, значит, все события, запечатленные на них, безвозвратно в прошлом.

В прошлом и первые годы становления в новом, непривычном для себя качестве. Первые кооперативы, платежные поручения, которые печатали собственноручно на купленной в соседней комиссионке допотопной пишущей машинке, прямо в коридоре банка под диктовку добросердечной банковской служащей. И первые свободные, заработанные частным предпринимательством неправдоподобно огромные деньги, сваленные россыпью в большой спортивной изрядно потертой сумке.