Работы Дехэйна (в соавторстве с Лораном Коэном и другими) показали, как область восприятия визуальной формы слова может в течение доли секунды активироваться предъявлением написанного слова и как эта первоначальная, чисто зрительная активация затем распространяется на другие участки головного мозга – в височную и лобную доли.

Чтение, конечно же, не заканчивается распознаванием зрительной формы слова – наоборот, процесс чтения с этого только начинается. Записанное слово передает не только свое звучание, но и смысл, а область зрительной формы слова имеет многочисленные связи со слуховыми и речевыми областями, а также с областями интеллектуальными и двигательными, и с участками, обслуживающими память и эмоции[22]. Область зрительной формы слова является узловой точкой в сложной мозговой сети сопряженных связей – сети, которая существует, как представляется, только в коре головного мозга человека.

Будучи плодовитым писателем и страстным читателем, привыкшим каждое утро читать газеты и прочитывать несколько книг в неделю, Говард Энгель плохо представлял себе, как ему жить с алексией, тем более что никаких признаков улучшения не наблюдалось. Жизнь любого больного алексией очень трудна в мире, полном дорожных указателей, всевозможных билетов, этикеток и прочей печатной информации – от надписей на продуктах питания до инструкций по пользованию бытовой техникой. Но положение Говарда было еще хуже, можно сказать, оно было просто плачевным, ибо вся его жизнь и его самоидентификация (не говоря уже о способе заработка на хлеб насущный) зависели от способности читать и писать.

Умения писать без умения читать может быть вполне достаточно для написания коротких писем и записок размером не более одной-двух страниц. Но для Говарда, как он сам говорил, его положение было приблизительно таким, как если бы, ампутировав ногу, ему великодушно оставили бы зачем-то носок и ботинок. Как мог он вернуться к прежней своей профессии – сочинению изощренных детективных повествований, как мог он делать правку и редактировать собственные тексты (что приходится делать любому писателю) при полной неспособности читать? Конечно, можно было привлечь помощников, которые читали бы ему вслух, можно было бы воспользоваться компьютерной программой, которая сканировала бы написанное и трансформировала в звукозапись. Это означало бы радикальный переход от чтения и письма к прослушиванию устной речи. Но желательно ли это и, главное, возможно ли?

Точно такой же вопрос со всей остротой встал перед другим литератором, которого я консультировал за десять лет до Говарда. Чарльз Скрибнер-младший тоже был «человеком букв», являясь президентом издательского дома, основанного его прадедом в сороковых годах девятнадцатого века. Когда Скрибнеру перевалило за шестьдесят, у него развилась алексия, предположительно на почве дегенеративного процесса в зрительных областях головного мозга. Это была тяжелая проблема для человека, в свое время издававшего сочинения Хемингуэя и других выдающихся писателей, человека, вся жизнь которого была связана с чтением и письмом.

Будучи книгоиздателем, Скрибнер не слишком одобрял аудиокниги, которые незадолго до того стали доступны широкой аудитории, но теперь он решил коренным образом перестроить свою жизнь, переключившись на прослушивание книг. К его удивлению, это оказалось не так трудно, как он ожидал. Он даже стал получать немалое удовольствие от такого прослушивания.

«Мне бы никогда не пришло в голову, что в один прекрасный день эти говорящие книги станут существенной частью моей интеллектуальной жизни и заодно занимательным развлечением. К настоящему времени я, должно быть, «прочитал» сотни таких книг. С детства я так и не научился читать быстро, но зато очень хорошо запоминал прочитанное. Парадоксально, но факт: теперь, когда я прослушиваю книги, скорость чтения для меня возросла, а уровень запоминания остался прежним. Могу честно признаться, что для меня обнаружение иного способа чтения стало настоящим открытием – волшебным «Сезам, откройся!» – и помогло по-прежнему наслаждаться литературой»[23].

Так же как и Говард, Скрибнер сохранил способность писать, но невозможность читать написанное так огорчила его, что он решил не писать сам, а диктовать, чего раньше никогда не делал. По счастью, и этот опыт оказался удачным – удачным настолько, что Скрибнер смог написать более восьмидесяти газетных колонок и две книги мемуаров о своей книгоиздательской жизни. «Возможно, – писал он, – это еще один случай той инвалидности, что позволяет отточить мастерство». Никто, за исключением ближайших друзей и членов семьи, не знал и не догадывался об этом радикальном изменении в профессиональной жизни Скрибнера.

Можно было бы ожидать, что и Говард тоже перейдет к слуховому и устному образу существования в профессии, но он решил действовать иначе.

Через неделю после поступления в лечебницу «Маунт Синай» Говарда перевели в реабилитационное отделение, где он провел почти три месяца, разбираясь с тем, что он теперь мог, а чего не мог делать. Когда он не пытался читать, то легко забывал о своей алексии.

«Небо по-прежнему оставалось синим, солнце знакомо светило в окна больницы, мир не изменился. Алексия давала о себе знать только тогда, когда я пытался, как прежде, зарыться носом в книгу. Я снова видел шрифт, и он, увы, напоминал мне, что с чтением у меня большие проблемы. Так родилось искушение полностью отказаться от чтения».

Но очень скоро он понял, что ни как писатель, ни как читатель не способен с этим примириться. Аудиокниги, твердо решил Говард, не для него. Он по-прежнему был не в состоянии различать даже отдельные буквы, но был преисполнен решимости научиться читать заново.

Через два месяца после инсульта и госпитализации Говард продолжал страдать, помимо всего прочего, от неузнавания мест, в которых находился. Он легко мог заблудиться в больнице – и это происходило с ним по три-четыре раза в день. Он был не в состоянии найти свою палату до тех пор, пока не научился наконец узнавать свой этаж – «по потолочному светильнику, расположенному прямо напротив лифта». Говард продолжал страдать также предметной агнозией. Даже вернувшись домой, как вспоминал он впоследствии, «я продолжал обнаруживать банки с тунцом в посудомоечной машине, а стаканчики с карандашами в холодильнике».