не так свирепствовала. Успокоилась. Или поумнела. Напоминала про зарок, однако больше по старой памяти, чем действительно смерти жаждала. Когда Гена умер, она ещё живая была. Успела к самым похоронам. Тихонечко у сыновьего изголовья постояла, простилась, местные на неё и внимания не обратили. Имущество обсуждали, кому что достанется. Прямо у могилы переругались... А она в гроб мой ошейник засунула. Вечером, перед отъездом, вызвала меня и напомнила про клятву. Про проклятие сообщила, наложенное на ошейник. Смысл прост. Если хоть одна из сестёр умрёт без отмщения, то я... Знаете, она так и не придумала, чем наказать. Сердцем закляла. Я почувствовал. Что-то страшное... — косая усмешка покорёжила маленькое лицо. — Морозно говорила, как последнюю волю излагала. Считала, что из-за этих сестриц у её сына семейное счастье не сложилось.

— Ну а ты? — с несвойственным ему сочувствием подтолкнул рассказчика боярин.

— Честно ответил, что не хочу смертей. Просил забыть, отступиться. Упирал, что девкам и так чуть-чуть осталось. Покаялся в старом обмане, про то, что о семидесяти пяти годах не признался, о надеждах своих, что всё позабудется. Но старые люди упрямы, да и подкосил её уход Геннадия... Она настояла. Отвертеться я не мог. Слово дадено, нарушать нельзя.

— Почему? — не понял Иванов. — Как я вижу, все Гашковы умерли. Ты никому ничего не должен.

— Потому что они были моей семьёй. Я — последний из них. Других Гашковых-Охольских нет.

У инспектора перехватило дыхание. Он, на долю секунды, представил на месте Фёдора Машку, припомнил всю ту заботу, всю ту родную нежность, которыми кицунэ старалась наполнить каждый миг его жизни, и внезапно для себя осознал: «А ведь она тоже бы сдержала слово. Наплевав на всё».

Грёбаная евгеника... Повыводили ронинов(*).

Мотивация домового всё более становилась объяснимой.

— И один чёрт попробовал всех обмануть. Рискнул дать Жижиным дотянуть до старости. Они замуж повыходили, детей нарожали... Женщины дотянули до семидесяти пяти каждая? — задержанный нехотя кивнул. — А потом сделал то же самое, что и сёстры. Они должны были догадаться, что им подкинули... Но не смогли. Не заметили или забыли.

— В общих чертах — да. Бездействовать я не мог, но зеркально вернуть — вполне. Дал шанс... Заметила бы Людка соль — выжила бы. Так честно.

— Сколько той старушке надо? — саркастически протянул Иванов.

— Мало, — не стал спорить Фёдор. — Но и соль применялась в разы слабее, чем она приносила. Я же заговаривать не умею, пропитывал от своего ошейника. Он совсем выдохся, даже меня практически не держит.

— Для того и куриц украл?

— А для чего же ещё? Обе сестры из Рахматово съехали. Приезжали изредка... постоянно караулить их я не мог — цепь всё же держала. О приезде Людмилы случайно узнал, когда в очередной раз к её родне наведался. Пришлось спешить, наследил. Тушки неподалёку выбросил. Надеялся, лесной хищник избавиться от них поможет. И плитку замыть не успел... С Зойкой — проще. Она своих загодя по телефону предупредила про то, что погостить собирается. Там только и разговоров в доме было о любимой маме да горячо обожаемой тёще. Тут уже полегче пошло. И кур спрятал получше, и птичек одалживал не в Игнатовке... Почему вам добровольно сдавался, объяснять?

Серёга отмахнулся.

— Цель выполнена, а гордость не позволяет от возмездия бегать... Ты зачем меня ложкой бил?

— А ты зачем пинался? — вопросом на вопрос ответил Фёдор. — Я никого не трогал, мирно соль собирал.

— В межплиточные швы для лучшего контакта с землёй засыпал?

— Сам знаешь... Сзади, по голове, для чего ударили? Я же не убегал.

Фрол Карпович заинтересованно напряг слух, намереваясь с оказией проверить подчинённых на соответствие занимаемым должностям.

— Ты — подозреваемый в совершении тяжкого преступления, — с прохладцей объяснил Иванов. — Вдруг у тебя нож в кармане припрятан?

По одобрительному покачиванию седой начальственной головы друзья догадались, что превентивная мера встречена с одобрением и пониманием.

— Я тоже хочу спросить, — Антон отогнул палец для важности сказанного. — Почему выбрит? У домовых, обычно, бороды в почёте.

— Привык, пока в библиотеке жил и с интеллигентными людьми знался. Охольские волосатых морд не терпели.

— Откуда обзавёлся столь богатым лексиконом?

— Из книг. Люблю читать на досуге.

— Ты покойного Геннадия именуешь Генкой. Есть причины к такому неуважению?

Допрашиваемый неопределённо повёл плечами.

— Он был нормальный человек. Но несуразный, — в памяти у Иванова всплыли бабки под магазином, давшие Гашкову точно такое определение. — Слишком наивный, слишком замкнутый, предпочитал придуманное настоящему. Таким до смерти прожил. Поэтому и Генка. По-своему, вечный мальчишка. Ему в детском саду бы, воспитателем работать. Детвора бы нём душа не чаяла, а он в трактористы подался.

— И последнее. Почему ты жил в библиотеке?

— Мать Геннадия квартировала в задних комнатах по месту работы. Всем удобнее. Правлению коммуны, а впоследствии и колхоза, не нужно отдельное жильё подбирать, а служебное помещение всегда убрано и под присмотром. За сторожевание доплачивали. Сущий пустяк, но копейка к копейке...

— У меня всё, — поставил точку Швец, выжидающе посматривая на Фрола Карповича.

Сергей помалкивал. Наступала развязка, и мешать руководству в принятии непростого решения — нарушение субординации с элементарной тактичностью.

***

Размышления затянулись на добрые полчаса. Всё это время инспекторы подпирали стены, а Фёдор сидел с невозмутимым, отрешённым выражением на физиономии. Будто не о нём ломал голову боярин, не его решалась судьба.

— Отпускаю тебя, — поднимаясь, вынес вердикт шеф. — Против естества не попрёшь. Верю, что ты не желал погибели. Верю, что отговаривал. Верю. В свой час за проступок ответишь, но не пред нами. Пред иным Судом.

Для друзей подобный приговор стал шоком. Для подсудимого, похоже, тоже.

— А если он врёт? — вскинулся Антон, активируя Печать. — Давайте его по всем правилам наизнанку вывернем!

Инициатива подчинённого вызвала горькую усмешку, промелькнувшую и исчезнувшую в боярской бороде.

— Глуп. Он не врёт. Себя слушать надобно. Себя, — правая рука легла на могучую грудь. — Приучайся вдогон к ушам сердцем чуять. Коль в нём нет зла, лучше всякого слуха поможет.

Витиеватое напутствие охладило пыл Швеца, а может, сработало намертво вколоченное правило о том, что слово начальника — последнее и обжалованию не подлежит. У Фрола Карповича — так точно.

На этом шеф, не прощаясь, исчез, оставив инспекторов один на один с амнистированным