— Ты что, правда не слыхал? История-то забавная. Ну, ты знаешь, что Сталин любил названивать всяким известным людям, когда ему не спалось. Звонил, говорил какую-то хуйню и клал трубку. А люди потом от ужаса еще долго спать не могли. Ну, тут и вышла такая петрушка. Говорит Сталин, мол, соедините-ка меня с писателем Вешняковым. Был такой жополиз, написал какой-то стишок про Сталина в «Правду», а тому жуть как понравилось. Вот и решил поддержать молодого поэта. В общем, соедините-ка меня с Вешняковым. Ну, все бросились искать телефон этого Вешнякова, а у него, видать, и телефона-то не было — жил в каком-то бараке. Ищут, ищут. Наконец, видят, какой-то Вешняков. Они и набрали ему. А это был как раз этот придурок с завода. Однофамилец, значит, поэта того. Ну, там коммуналка. Бабка-соседка будит его, говорит, тебя к телефону. Он бредет в коридор, трубку в полусне поднимает, а ему: «Ждите. С вами будет говорить товарищ Сталин». Ну, он сразу, конечно, проснулся, обосрался, но трубку не кладет, стоит в коридоре босой в одних трусах, обтекает. Мысли разные в голову лезут — мол, на хера он Сталину понадобился. Да еще ночью. Наверное, настучали на него, что он в прошлую смену нажрался, как свинья, и деталь важную запорол. Вот, думает, Сталин все знает, все видит. А тут Сталин своим голосом вкрадчивым: «Здравствуйте, тауарищ Вэшняков. Нэ разбудил?» Это в четыре часа утра.

— Нет, — говорит тот, а сам стоит, трусы уже все мокрые от ужаса, — я не спал.

— Ну, это ви погорячились, — говорит Сталин. — Спать все-таки надо.

«Все, пиздец — думает тот, — теперь расстреляют, за то, что не спал».

— А я вам, таварищ Вэшняков, вот по какому поводу звоню… Слог мне ваш понравился. Наш, советский слог. Ви завтра что дэлаете?

— Ну, как что… эээ… на завод иду.

— На завод? Аа… Общаться, так сказать, с простыми рабочими и жизнэнного опита набираться? Это… правильно. Что за завод?

— Ну… это… наш… сталелитейный.

— Замэчательно. Значит, вы уже в матэриале. На ловца и звэр бэжит.

«Он — ловец, я — зверь», — думает Вешняков и снова в штаны от ужаса делает. А Сталин смеется и говорит:

— А я вам как раз хотэл прэдложить книгу.

— Про зверей? — спрашивает обоссавшийся Вешняков.

— Зачэм про звэрэй? Про звэрэй у нас уже другие пишут. О простых заводских рабочих написать надо. Мало все-таки у нас о простых людях пишут. А я думаю, ви сможэте раскрыть эту тему… в правыльном свэте. Как думаете, справитесь?

Ну, как тут ответишь? Вешняков и брякает: «Конечно, справлюсь, товарищ Сталин… Хотя я как-то до этого, в общем не очень… в литературе разбираюсь».

— Я лублу скромных людэй, — говорит Сталин, отсмеявшись. — Но тут ви нэмножко кокетничаете. Нэ надо стэсняться своего таланта. Думаю, вам это по зубам. Жду от вас романа про рабочих. Думаю, проблэм с изданием нэ будет. Издательство «Совэцкий писатэл» уже в курсе наших планов. Удачи вам, таварищ Вешняков.

И кладет трубку.

Ну, Вешняков слышит гудки, а трубку положить не может — прилипла к руке намертво, аж костяшки побелели. В общем, с грехом пополам трубку оторвал — стоит в коридоре, трусы мокрые, на лбу пот блестит. Надо делать что-то. В общем, пошел к соседу, занял у того машинку печатную и за два дня роман навалял. Роман — жуткая графомания, если не сказать хуже. Ну, сам понимаешь, какой роман может из-под пера такого «писателя» выйти. Ну и в редакцию, ясен хер, его отнес. Там-то, конечно, сразу врубились, что ошибка вышла, но что делать? Сам Сталин роман заказал. В общем, пять редакторов этот роман до ума доводили. Все перелопатили, но что-то приличное сварганили. Книга вышла. Сталину понравилась. Тут же Вешнякову Сталинскую премию дали. С завода он, конечно, ушел. В Союз писателей вступил. Тут его просто-таки поперло на писанину. И он давай ваять «шедевр» за «шедевром». Сначала рассказ «Ночной разговор со Сталиным», потом повесть «Ночной звонок», потом пьеса «Важная беседа». Короче, завалил своей макулатурой все журналы. А там ничего, глотают. Делать-то нечего. Квартиру отдельную в центре Москвы получил. Ну, а когда Сталин умер, написал книгу воспоминаний о вожде — мол, как я с самим Сталиным общался. Книжку-то тут же «зарезали» — культ-то развенчали. Он с горя запил, но к тому моменту был уже важной шишкой в Союзе писателей, и сынка своего туда протолкнул, ну, Петьку этого. А теперь этот Петька — главред газеты одной и сам воспоминания об отце пишет. Вот такие пироги.

Шрудель покачал головой и снова выпил водки.

— А первый Вешняков куда делся? — спросил Гриша, мысленно радуясь, что попал в 75-й год, а не в ебанутые тридцатые.

— Какой? А-а, этот поэт, что ли? Повесился. А ты как думал? Он пришел с какими-то очередными стихами в редакцию, а ему говорят — мол, у нас уже один знаменитый писатель Вешняков есть, более того, на Сталинскую премию тянет. Так что меняйте фамилию — второго не потянем. А это что значит? Снова здорово? Все с нуля начинать, а ведь карьера-то уже на мази была. Он домой пришел, ремень снял и на двери повесился. Вот так. Мораль сей басни какова? Правильно. Хочешь жопу лизать — сначала телефон себе заведи.

Гриша осоловело посмотрел на Шруделя, пытаясь вникнуть в иезуитскую логику выведенной морали. Но, чувствуя, что это вряд ли ему удастся, плюнул и опрокинул вслед за Шруделем свою порцию водки. Водка на сей раз ему показалась исключительно мерзкой, а порция безусловно лишней.

Дальнейшее он помнил смутно. Почуяв халявную выпивку, подходили какие-то непризнанные гении в шерстяных свитерах (несмотря на жаркий летний вечер), какие-то «нужные» люди, какие-то будущие звезды, какие-то состоявшиеся и несостоявшиеся творческие единицы. Некоторые в приступе самокритики признавались Шруделю, что они — говно, некоторые пытались доказать, что это он — говно. Некоторые говорили, что и они, и Шрудель — говно. Один из таких гениев даже попытался сказать Грише, что Гриша — тоже говно. На это Гриша робко возразил, что еще ничего не написал.

— Видишь, — засмеялся тот, — еще ничего не написал, а уже говно.

Гриша хотел было обидеться, но был слишком пьян даже для обиды.

Заканчивались эти короткие диалоги признанием общей гениальности и тем, что говно не они, не Шрудель с Гришей, а, скажем, Горький или Толстой. Когда Гриша спросил Шруделя, почему слово «говно» является ключевым критическим термином в их спорах, Шрудель сказал, что здоровая критика не должна быть многословной, и вообще, «удар надо уметь держать». Сам он «удар держал» хорошо, и если это слово звучало в его адрес, молниеносно соглашался и предлагал выпить.

Надо ли говорить, что никого из подходивших Гриша не знал, а их имена, которые (как утверждал Шрудель) будут известны через десять лет, были ему положительно не знакомы.

К концу вечера все превратилось в карусель из лиц, а Шрудель все наливал, наливал, наливал…

Глубокой ночью Гриша очутился в квартире Шруделя. Как они добрались туда, он не помнил. Помнил только, что их долго трясло в какой-то машине, а когда Шрудель зачем-то объявил шоферу такси, что тот везет израильского шпиона и писателя-диссидента, шофер юмора не оценил и, то ли перепугавшись, то ли разозлившись, высадил их где-то на окраине Москвы. Потом они, кажется, долго ждали другой машины и до дома Шруделя добирались на каком-то частнике, который к провокационным признаниям Шруделя отнесся совершенно равнодушно и в качестве платы за проезд легко принял Гришину зажигалку.