– Мамочка… мамочка… зачем же так сложно? Почему? Почему нельзя без этих жертв и страданий? – почти прошептала девушка, и из глаз её… таких глубоких, точно впадины жерлов вулканов, потекли крупные слезинки. – Не хочу… не хочу страдать, мучиться от мысли, что он предал и ушёл… Не хочу так учиться, познавать. Хочу, чтобы всего этого не было, и никогда не происходило… И Валерка был со мной… Отмотать, отмотать время туда… назад… назад… и я бы поняла его, я бы выслушала даже если мне это не нравится… Лишь бы только он остался со мной… Кто… кто решает быть нам вместе или нет? Кто… кто подкидывает в жизни встречи и разлуки? Кто… кто ломает, перекраивает наши судьбы? Кто?… А я… хочу… хочу! Хочу как прежде! Хочу!

Теперь она не просто плакала, а рыдала и требовательно, как всякий избалованный, обрегаемо-любимый ребёнок стучала ладошкой по столу, будто прося обратно отобранной игрушки. И еле слышно позвякивая, качали своими телами две старые с выщербленными гранями бело-голубые чашки, дрожал пузатый чайник, выплёскивая из своего удлинённого носика буроватый чай. Крупные капли шумно плюхались на скатерть и боязливо застывали на ней, верно пугаясь тех, схожих с детскими, призывов. Постанывал и сам стол, может не привыкший к такому обращению, а может утомлённый за время своей долгой жизни от протекающих на его глазах злополучных драм.

Дочь неожиданно и вовсе громко закричала, что-то непонятное. И вырвавшийся вроде как из души клик, больше походил на безумный верезг, а затем уткнула раскрасневшееся толи от стыда, толи от недоступности желания лицо в длани рук и застонала. Мать неторопливо отодвинулась от стола, заскрипел, разваливающийся под её полнотой деревянный табурет, дарованный ей, государыне пусть и не богатой, но всё же значимой для кого-то страны, не очень любезным, однако любящим супругом, и, поднявшись на ноги, медленной поступью обошла стол. Она приблизилась к постанывающей девушке, и, обхватив её голову ладонями, прижала к себе. Уткнув голову как раз в то место, где когда-то она появилась и возросла, приняв положенный её человеческий облик.

– Поплачь… поплачь и станет легше, – негромко заметила мать. – Иногда слёзы снимают боль души и заглушают тоску… И пусть лишь на время, но порой и этот короткий морг, движение одного твоего века, будто глоток свежего воздуха для того кто долго томился в закоптелой печи… Знаешь, – проронила она вскорости, и, склонившись над дочерью, притулилась щекой к девичьим волосам, мягким и шелковистым, таким родным и любезным, от нежности к каковым точно в невесомости колыхнулось сердце, выстукивающее в груди ритм жизни, – Я поняла одно… В этом мире нет… и никогда не было того, кто устраивает встречи, кто ломает или коверкает судьбы… Лишь случай и выбор руководят твоей жизненной дорогой… тропой любого из нас… Только эти две столь отличные и одновременно общие сути, соединяясь, направляют тебя в то или иное русло реки-жизни… Даруя тот или иной этап тягот, невзгод, горестей иль радости, любви, веселья. И если внезапно сходится благоприятный случай, с твоим выбором, тебе сопутствует удача, а если нет… Если нет… Тогда нет! Наверно, этот случай и мой выбор когда-то благоприятно совпал для нас… Для нас – меня и твоего отца… А я всего только ответила улыбкой на его теплые слова. Потому мы и смогли познакомиться, полюбить друг друга и пожениться. Мы прошли с ним долгий и тернистый путь совместной жизни, много раз ссорясь, обижаясь, недопонимая друг друга, впрочем, всякий раз сберегая то первое, трепетное чувство, возникшее в наших сердцах, – мать провела суховатой ладонью по волосам дочери, приглаживая на них каждую кудельку, приголубливая каждый локон. – И даже если он не называл меня при тебе ласково… теми величаниями, каковые присущи в основном людям молодым, не изведавшим силу собственных чувств, пройденных троп и набитых оскомин, то это вовсе не потому что я ему не дорога… Это значит совсем другое, – женщина на чуть-чуть стихла и еле слышно дохнув, просияла улыбкой. – Слишком велика наша потребность друг в друге так, что невозможно выразить её никакими словами. Нам достаточно тех простых звуков нашего имени, достаточно касаний рук, чтобы ощутить вечное единство тел и душ… Когда твой отец возвращается с работы домой, я смотрю на него, и вижу дорогое мне лицо, я любуюсь его ладной, крепко-скроенной фигуру, узнаваемой издалека… Я ощущаю его запах… запах первого и единственного мужчины… И разве важно мне в этот момент, как назвал он меня… Вер или Веруньчик… Ведь в тех трёх простых буквах он передал предназначенное только мне одной потаённое послание… послание любви.

Женщина вновь прервала свою речь, и обмерла. Ласково поглаживая волосы дорогого своего дитя, она выпрямилась и устремила взгляд сквозь голубоватую, сетчатую занавесочку, сквозь стекло окна, туда на двор…

Лёгкий туман парил над серовато-бурой землёй, основательно перекопанной и готовой к долгой зиме, лежащей местами комьями такими небрежными почти с кулак и всё ещё не распавшимися. Обветшалые, лишившиеся своих разноцветных лиственных нарядов деревца смотрелись обиженно-опустошёнными, точно поддерживающими страдания всех покинутых девиц. Нынче преданные, своими женихами листами, обманутые весенним и летним теплом солнца, осмеянные осенним зябким ветром, они плакали мелкой капелью водицы, стекающей по веточкам, ветвям и стволам. По серому небу, осеннему и усыпанному ненастьем холодной мги, скакали чудные облачённые в зимние одёжи космато-бурые тучи, раскормленные безжалостной, надвигающейся зимой. Конец ноября пугал своей нелюдимостью и мрачностью, словно одинокая, брошенная мужем стареющая бабёнка.

И смотрящей на эту обобранность природы женщине, без сомнения ведающей и любовь, и счастье, припомнились мягкие губы мужа. Его слегка выступающий вперёд нос, прямой подбородок… Ей припомнилась теплота его рук, ещё не старых, но уже и не молодых, однако, несмотря на это, всё таких же крепких и желанных… И биение его сердца… такое волнительное… монотонное, жизнеутверждающее, а потому прекрасное… А после полыхнули в её стороны мягкой лучистостью его серые глаза, всё те же, что и в молодости, завораживающие своей глубиной. И будто как в тот первый раз, как и во все последующие, захолонуло сердце от волнения, от этого незримого соприкосновения их любящих душ.

– Всё будет, – проронила мать, почувствовав колыхание тела, и чуть зримо засветилась, озаряемая изнутри собственной душевной чистотой и наполненная той изумительной любовной вибрацией верности. – Всё будет. Если ты не будешь торопиться, делая свой выбор осознанно, полагаясь не только на разум, но и на дыхание твоего сердца.

– Значит, ты, мамулечка… ты счастливая, – перемешивая слова и всхлипывания, утвердительно сказала девушка. – Значит ты – всегда любила и была