Берзоев продолжал втолковывать, не обращая внимания на сарказм:

— Это даже проще, чем может показаться. Практически ко всем актам захвата народной собственности могут быть применены правила о недействительной сделке. А какие последствия влечет недействительная сделка? Правильно, никаких. Какое же решение должен принять суд? Двойная реституция.

— Двойная кто?

— Не делай вид, что не понимаешь. Лучше меня все понимаешь. Двойная реституция — возврат сторон в первоначальное положение. То есть если наш олигарх путем махинаций на залоговых аукционах или еще как-то приобрел сталелитейный завод за цену, скажем, двухкомнатной квартиры в Воронеже, то ему законно и справедливо выплачивается сумма, равноценная стоимости двухкомнатной квартиры в Воронеже, а сталелитейный завод возвращается в народную собственность. И все. Никого не сажаем, не расстреливаем. Уважаем право частной собственности. Никаких конфискаций! Только реституции. И для этого хватило бы даже Кодекса Юстиниана, а наше гражданское законодательство развито все же лучше, чем законы Рима.

— Да ты знаток римского права!

— Еще бы. У меня зачет по нему сам полупреемник принимал, когда еще был преподавателем.

— Ага. Только у нас не Рим. У нас без ОМОНа хуй какая реституция получится.

— Ну что ж… а не ты ли мне что-то про Третий Рим толкал?

— Приплел тоже. Давай лучше дальше.

— Хорошо. Дальше. Выплата вкладов Сбербанка с индексацией по реальным потребительским ценам. В Советском Союзе четверть работающего населения имела на книжке деньги, чтобы купить себе домик в пригороде. Вот на домик в пригороде и вернуть. Сразу появится так долго ожидаемый средний класс. Народ же беспардонно ограбили на эти деньги! Сбербанк был государственным банком. Сбербанк и сейчас есть, и сейчас принадлежит государству. Российская Федерация провозгласила себя правопреемницей СССР по всем обязательствам. Почему же она исполняет свои обязательства перед всеми, кроме своего собственного народа?

— Демагогия. Это невозможно.

— Все возможно. Если вклады не вернут, тогда — народный дефолт. Отказ населения, всего сразу, делать выплаты по всем кредитам, особенно государственным и полугосударственным банкам. Если государство может объявить дефолт и перестать выполнять свои обязательства, почему народ не может сделать то же самое?

— Это крах банковской системы. В текущем году россияне понабрали столько кредитов, что потратили в полтора раза больше, чем заработали.

— Значит, тем более, безопаснее вернуть нашим старикам их гробовые с советских сберкнижек. Третье: реформа уголовных наказаний. Амнистировать тех, кто сидит за мешок картошки. Есть прописанное в законе смягчающее обстоятельство: стечение тяжелых жизненных обстоятельств.

— Что же, понемногу воровать можно?

— Воровать вообще нельзя. Ни картошку, ни мобильники, ни кошельки в автобусах, ни миллионы из госбюджета. Просто, если кто своровал мешок картошки, чтобы накормить детей, — его не надо сажать в тюрьму. Его нужно наказать — тот, у кого он украл картошку, может, сам едва сводит концы с концами! Отправить вора на принудительные работы, чтобы вернул потерпевшему четыре мешка картошки и в то же время продолжал кормить собственную семью. А за миллион из госбюджета судить по другой статье, за нанесение ущерба национальной безопасности. Ему придется сесть, чтоб другим неповадно было.

— Ты забыл, что и миллионы воровать, и судить будут все те же — мрази. Они друг с другом договорятся, а посадят твоего голодного бедолагу.

— Те же мрази — не будут. Четвертое: закон о люстрации. Запрет чиновникам, занимавшим в нынешней, антинародной, по сути оккупационной администрации должности выше определенного уровня, поступать на государственную службу. Всех членов партии власти, по списку, обязать написать объяснительную: как и почему они вступили в партию. Если докажет, что имело место принуждение со стороны начальства по работе, а активистом не был — реабилитировать. Нет — тоже попадает под закон о люстрации.

— То, что ты сейчас предлагаешь, Ваня, — это похуже погромов будет. Ты смотри, не разглашай свои тайные планы. А то одного бойца мы не досчитаемся. Тебя замочат.

— А как иначе, Гоша? Как — иначе?..

Берзоев и Невинный были знакомы и дружили давно, задолго до того, как оказались связанными с политикой. Их дружба началась еще в лихие девяностые, когда они, тогда молодые парни, просто старались выжить в этом новом мире, куда их вытолкнули, не спрашивая, чего они сами хотят. Они, как многие тогда, пытались заниматься торговлей — перепродажей импортных товаров, которые попадали в Россию практически контрабандой. Приходилось и давать взятки чиновникам, и договариваться с бандитами. Так что на святого ни один, ни другой не тянул.

В начале нулевых Берзоев купил долю в местной газете и стал ее редактором. Невинный вложил свой капитал в консолидационный склад на границе с Польшей, освободился от ежедневных коммерческих забот и увлекся националистическими идеями.

Если кто и был святым, так это их третий друг из девяностых, Алик Васильев. Несмотря на чисто русскую фамилию, Васильев был большей частью татарин, и даже немного еврей. Тогда, в девяностые, Алик еще не был святым. Алик был завзятым кутилой и донжуаном. Чуть ли не первым в губернской столице Алик подсел на кокаин, когда все — и братва, и коммерсанты — еще только глушили водку.

Но миллениум произвел в душе Алика настоящий переворот. Конец века — простую календарную смену дат — он принял очень близко к сердцу. Алик бросил даже курить, не говоря уже о наркотиках. Еще через пару лет он принял ислам и стал практикующим суфием, забросив бизнес. Чтобы поддерживать душу и тело вместе, он работал охранником в банке, сутки через трое. В свободные дни он молился, изучал Священный Коран и жизнеописания святых шейхов.

Они продолжали поддерживать связь, встречались втроем. Чаще всего собирались поздно вечером в редакции Берзоева. В последний раз это было на прошлой неделе. Выслушав своих разгоряченных спором друзей, Алик сказал тогда:

— Пацаны, вы так об этом говорите, как будто это все действительно имеет значение. Как будто вы собираетесь жить здесь вечно. Но все мы умрем. Умрем и оставим все — и эти тела, и эту землю. Россия, родина… we don’t belong here. Мы не принадлежим этому миру — ни России, ни Китаю, ни какой другой стране. Мы слуги Всевышнего и должны вернуться к Нему. Вот о чем надо думать. Вот к чему прилагать усилия, джихад. А не грызться за власть в этом бренном мире.

Берзоев задумался. Действительно, от престола Бога, от вечной жизни вся политика и мирская деятельность вообще выглядели как мышиная возня. Но он чувствовал, что Алик не совсем прав. Не может быть, чтобы пусть даже и для духовной жизни это было все равно — жить ли в деспотии, под властью воров, либо в свободном обществе.

— Алик, эту жизнь и эту землю дал нам Всевышний. Люди умирают. Но пока мы живы, нам не должно быть безразлично, как устроено общество. Добро и справедливость — Его пути, ведущие к свету. Зло, насилие, ложь уводят нас в противоположном направлении.