Ее надежды сбылись. Но более чем двадцать лет спустя.

И вот началось время власти Годунова.

Твердо решив не отступаться от престола (пусть даже на нем сидел царь Федор Иванович, муж сестры Ирины), Годунов решил сначала посеять в народе отвращение к царевичу Дмитрию, отправленному в Углич. Началось с того, что по приказу Годунова (якобы по государеву, однако всяк знал, откуда ветер дует!) царевича Дмитрия и Марью Федоровну запретили поминать в церквах при постоянных здравицах в честь государевой семьи. Все чаще распространялся слух, что угличский поселенец вообще не может притязать на престол: сын от седьмой жены не считается законным ребенком и наследником.

Нагие были оскорблены, однако что они могли поделать… Обратиться к государю с челобитной? Но разве пробьется грамотка к Федору Ивановичу, минуя Бориску? А защитник их, Бельский, был сослан в Нижний Новгород. Его обвиняли в покушении на жизнь государя и держали там под охраною.

Кроме того, по приказанию Годунова распространяли слухи, будто царевич жестокосерд и дурного нрава. Это отчасти соответствовало истине: слухи о том, что угличский заключенник бегает глядеть, как льется кровь зарезанных баранов, частенько приносились во дворец. Народу внушалось опасение, мол, добравшись до трона, царевич столь же сладострастно будет относиться к крови человеческой.

Но скоро Борис понял, что его старания очернить малолетнего Дмитрия напрасны. Незаконнорожденный или нет, он все-таки был для русских людей сыном своего отца, его плотью и кровью, а значит, за ним признавалось право царствовать. В глазах народа он был в этом праве несравнимо больше, чем какой-то там званный на царство (на безрыбье и рак рыба!) Годунов. Да и россказнями о злонравии царевича нельзя было испугать русских, всякое повидавших во время пребывания на троне его отца, Ивана Грозного. Народ искренне верил, что жестокий царь посылается народу в наказание за грехи и простому люду не остается ничего иного, как безропотно сносить кару небес и молить Бога о смягчении государева сердца. Так что Россия лишь терпела Годунова, но всем существом своим ждала настоящего царя.

Борис же был не настоящий… И он знал это.

Втихомолку родовитые дворяне называли его «Бориска-выползень, татарчонок, сучий выкормыш». И затаенная ненависть усилилась к нему с тех пор, как в Угличе то ли сам ненароком зарезался, то ли был убит царевич Дмитрий. Марью Нагую сослали в Выксунский монастрыь – за недосмотр. Били, пытали и разослали по разным монастырям и других Нагих. Половину угличан подвергли пыткам и наказаниям, и даже колоколу угличскому язык – било – урезали за то, что звонил, беду пророча.

Борис постепенно отстранял от трона всех родственников царя Федора по матери – бояр Романовых. Ведь после смерти Дмитрия они были ближайшими наследниками престола. Кто-то из них был убит жестоко и коварно, кто-то заточен в монастыри.

Умер царь Федор Иванович, всегда бывший немощным. Умер, назвав своей преемницей жену Ирину. Однако спустя несколько дней после смерти супруга она постриглась в монастырь под именем Александры.

Россия осталась без царя, тело – без головы. Бояре растерялись. Каждый втихомолку мечтал воссесть на трон, да что толку, когда не знаешь, что делать с державою? Единственным человеком, который все эти годы близко стоял к трону, который держал в руках все бразды правления огромной страной, который знал все тонкости управления ею, оказался «татарчонок-выползень» Бориска Годунов.

Его выкликнули на царство. На золотой тарелочке поднесли то, за что он столько лет, столько долгих лет боролся всеми правдами и неправдами, за что пролил столько крови. Однако не зря царь Иван Васильевич Грозный называл его Бориской прелукавым. Годунов заставил себя долго упрашивать, делал вид, что намерен удалиться в монастырь…

Помнил, помнил Борис, сколько раз народ, в един голос, в един крик молящий, предлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ноги ему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым…

Просили, да. А он отказывался снова и снова, ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить. Он доподлинно знал, что сделается русским государем – жребий сей ему предсказан. Наконец согласился с мольбами боярской думы и возложил на себя царские брамы и шапку Мономахову.

И вот она, желанная власть…

1 сентября 1598 года, венчаясь на царство, Борис не сомневался, что призван надолго – если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел на пророчество какой-то волхвуньи Варвары, предрекшей ему всего лишь семь лет верховного владычества. Болтает пустое, подумал Борис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привести жеребую кобылу и вопросил:

– Что во чреве у сей скотины?

– Жеребец, шерстью ворон, белогуб, правая нога по колено бела, левое ухо вполы бело, – ни на миг не запнувшись, ответствовала Варвара.

– Левое ухо вполы бело? – глумливо повторил Борис. – Ну, а это мы сейчас поглядим! Зарежьте кобылу и вспорите ей брюхо!

И что же? Варвара все в точности угадала. Стало быть, срок Борисову царствованию и впрямь должен был истечь через семь лет… Но в ту пору ему и несколько лет казались величиной небывалой. Воскликнул самонадеянно: «Да хоть бы семь дней!»

Как же, семь дней, держи карман шире… Продвинувшись к трону крадучись, неслышными шагами, на кошачьих лапках, завладев желанной добычею, он уже не собирался ее выпускать. И что же? Добился ли он того, чего желал? Был ли счастлив? Был ли спокоен?

Какое там! Воля и власть оказались обманкой. Трон шатался под ним, будто был не мраморно-золотой, а из коры березовой сложен. И расшатывало трон не столько боярство, не столько волнения народные, не столько набеги татарские, сколько… неутихающая память о царевиче Дмитрии, который был некогда убит в Угличе.

…Не лютая змея воздымалася –

Воздымался собака булатный нож.

Упал он не на воду, не на землю,

Упал он царевичу на белу грудь…

Убили же царевича Дмитрия,

Убили его на Угличе,

На Угличе, на игрище.

Уж и как в том дворце черной ноченькой

Коршун свил гнездо с коршунятами…

Что коршун тот Годунов Борис,

Убивши царевича, сам на царство сел…

Калика[4]слепой, от которого Борис впервые услышал эту песню, давно сгнил в земле, но прежде того допел ее, сидя на колу. Вот уж сколько лет с тех пор прошло, а голос его, дребезжащий от муки, исполненный смертных слез, иной раз нет-нет да и зазвучит в ушах Бориса. Конечно, он знал, что в погибели царевича винят его, но, услышав песню, впервые понял, что за это его не только осуждают, но и проклинают. В ту пору, когда прошло первое ослепление злобою, подвигнувшее расправиться с неосторожным каликою, Борис вскоре успокоился. Но ненадолго. Песен больше не слышал, однако и без них было тошно. Словно змеи, поползли с польских и литовских земель слухи о том, что объявился там какой-то человек, называющий себя Дмитрием. Спасшимся в Угличе царевичем Дмитрием!