Понимая всё это, нельзя не заметить, что Фрейд, говоря о реальности (когда реальностью является деспотизм), как будто что-то скрывал или намеренно обходил стороной. Возможно, таков был дипломатический жест мэтра, человека настолько социально адаптированного, что поверить (даже в конце жизни) в реальность освобождения инстинктивной природы человека, а равно и отказаться от патриархального осуждающего или очерняющего отношения к «внутреннему животному», он не мог.

Не будучи убеждены (в отличие от мистиков древних времён или сегодняшних гуманистов) в доброте человеческой натуры, подобно Фрейду, который даже в своих последних работах писал, что люди — существа опасные и злые (а точнее — потенциальные каннибалы и отцеубийцы), мы полагаемся на необходимый коллективный контроль в виде правосудия, тюрем и полиции — всё то, что так называемым примитивным народам казалось ненужным.

Фрейд на уровне интуиции хорошо понимал болезненную природу репрессий, но не решался на революционные высказывания, однако тот факт, что Дэвид Лоуренс и Вильгельм Райх смогли довести до конца его мысль, во многом оправдывает его робость первопроходца и подчёркивает огромный вклад в зарождающуюся политику осознанности: Фрейд послужил инициатором той революции, которая происходит на наших глазах и уже сильно нас изменила, несмотря на противодействие властных сил.

Давайте поразмышляем подробнее о притеснении внутреннего ребёнка (являющегося не чем иным, как нашей инстинктивной сущностью или внутренним животным) и о его последствиях.

Прежде всего, давайте вернёмся в ту эпоху, шесть тысяч лет назад, когда, согласно гипотезе Джеймса ДеМео, изложенной в книге «Сахаразия»[10], Земля была в основном покрыта ледником, за исключением обширной области, включавшей Северную Африку и всю Переднюю и Среднюю Азию, где зародилось земледелие, а потом, как и на всей Земле, климат постепенно становился более жарким.

ДеМео считал, что оседлый образ жизни и связанный с ним расцвет культуры, соотносимой сегодня многими исследователями с матриархатом, снова сменился кочевым, так как земля уже не была способна прокормить растущее по численности население. Мы можем себе представить происходившие тогда массовые миграции, по аналогии с известным в какой-то степени Великим переселением народов, имевшим место в последующем, в эпоху перед началом Средневековья, и достаточно просто понять, как очерствели те, кому приходилось убивать ради того, чтобы выжить особенно чей голод, обострённый нуждой, заставил их нападать на других людей. Мы же являемся потомками тех алчных дикарей, кому удалось выжить только благодаря перевесу в силе, хладнокровии и коварстве. Совсем недавно родилось понимание, что, как бы мы ни прославляли свою цивилизованность, мы всего лишь варвары, которые научились себя идеализировать, пряча собственную необузданность и дикость за маской великой культуры. К тому же мы стали именовать «варварами» более примитивные народы, промышлявшие охотой на зверей, а не дошедшие, как мы, до порабощающего деспотизма воинов. Кстати, до того, как наши предки-охотники начали захватывать имущество соседей или их самих, очень вероятно, что они уже брали в рабство женщин.

Порабощение женщины властным и сильным мужчиной-самцом известно с глубокой древности и, возможно, было началом истории рабства и расовой несправедливости. Похоже, что позднее, наряду с женщинами, в рабов превращали и мужчин, когда завоевывали иноземные племена или совершали набеги на соседние поселения. Можно себе представить, как сжималось сердце женщины, беспомощно наблюдавшей за проявлениями ярости и бесчеловечности у одного мужчины по отношению к другим, и уже с самого начала этого исторического периода роль женщины сузилась до положения домашней рабыни, утвердив тем самым победу жестокости над милосердием и добротой.

По всей вероятности, когда-то для выживания человеческого рода было необходимо, чтобы мужчины взяли власть, пренебрегая чувствами женщин, но с определённостью можно сказать, что эта власть уже давным-давно изжила себя. В любом случае со временем власть мужчины над женщинами и детьми (необходимая в период войн) вылилась в институт paterfamilias (отцов семейств), который установил законом доминирование главы семьи над его женой и детьми. Возможно, этой тирании способствовал сговор мужчин в политической игре — так сказать, общее выражение мужской солидарности против власти семейной.

Но женщина вынужденно стала соучастницей в этом мужском сговоре против детей, которые, безусловно, страдали от всеподавляющей власти отца больше, чем их мать, поскольку им гораздо нужнее ласка и внимание и они наиболее чувствительны к проявлениям насилия.

И как подчинение женщины в патриархальном обществе находит отражение в относительном умалении женских качеств в нашем сознании (в особенности доброты, сострадания и милосердия), мы можем предположить, что пренебрежение потребностями детей в этом «сугубо мужском» мире приводит к тому внутренний ребёнок каждого из нас становится истощённым, слабым и покинутым.

Какая воля может быть у ребёнка перед наказующей и неотвратимой патриархальной властью? Следовательно, треть нашей внутренней природы осталась латентной, отсталой в своем развитии и подавленной до состояния заключённого. Кроме того, ополчившись против сил природы, цивилизованный мир захотел контролировать и эксплуатировать не только внешнее окружение, но и внутреннее содержание (внутреннее животное или внутреннего ребёнка), и таким образом человек стал зверем, приручившим самого себя.

Этот поворот против собственной инстинктивности не только обедняет нас, но и, лишая ума животной части нашей сущности, вызывает болезни, делает нас беспомощными в проживании собственных жизней и более несчастными, чем мы в состоянии признать, а следовательно, жадными и мстительными.

Состояние здоровья — это состояние любви, свободно изливаемой на ближнего, — любви, которую мы черпаем из источника, до краев наполненного любовью к себе. Другими словами, любовь к ближнему является естественной для людей, имеющих любовь к самим себе. Но в этом так называемом христианском мире практикуется и проповедуется не заповедь «возлюби ближнего твоего, как самого себя», а принудительный альтруизм, в котором настолько запрещено любить себя, что даже детей, проявляющих к себе внимание, называют эгоистами и заставляют чувствовать, что они делают что-то не так.

Главное отличие эгоизма от настоящей любви к себе заключается в том, что первое является попыткой заполнить пустоту, которую оставляет у людей отсутствие второго.

Но могут ли люди любить самих себя, если их воспитывают, погоняя и наказывая, тем самым превращая во вьючных животных, используемых для коллективного производства? Даже матери, более остальных любящие своих детей, предпочитают, чтобы те во избавление от страданий «ишачили» на наше негласно угнетающее общество и, таким образом, могли иметь конкурентные преимущества на рынке труда.

Но вернемся к истокам патриархальности, чтобы почувствовать, что в периоды голода, масштабных переселений и войн дети, которые, наверное, больше всех страдали от лишений и которым пришлось адаптироваться, чтобы выжить, несомненно, научились претерпевать суровые лишения.