разбираться. Он просто потребовал, чтобы Поползнев сделал повторную попытку вырастить клон из образца тканей большого человека. Фёдор Яковлевич прекрасно понимал, что повтор ни к чему не приведёт, и тогда, недолго думая, он пошёл на подлог – взял для клонирования свои собственные ткани. Сначала Поползнева слегка мучила совесть, но он быстро её успокоил, рассудив, что его копия принесёт человечеству куда больше пользы, чем клон партийного аппаратчика.

К счастью, клон Поползнева успешно стартовал и завершил своё внутриаппаратное развитие лишь на сутки позже запланированного срока. Однако, когда осенью 91-го наступило время распределения младенцев по приёмным семьям, выяснилось, что Москва отказывается принять своего клона. Поползли слухи, что таинственный донор лишился власти в хаосе событий 91-го, а новые правители страны попросили головного куратора научхозов не докучать им проблемой усыновления копии политика, ушедшего в небытие. И тогда до Поползнева дошло, что ему снова невероятно повезло, что Фортуна не отвернулась от него, и теперь он может обеспечить попадание собственного клона в надлежащие руки. Вскоре подвернулась бездетная чета Маковских из Томска. Семья культурная – преподаватели Томского Политеха.

Как и следовало ожидать, в 92-ом финансирование великого проекта было прекращено, и немногочисленные сотрудники научхоза разбрелись по стране в поисках работы. Поползневу удалось устроиться в Томский университет доцентом на кафедре генетики, так что теперь он мог подглядывать за жизнью своей копии.

Илья (так назвали попозневского клона приёмные родители) развивался очень быстро. Уже в пять он умел выполнять в уме все четыре действия арифметики с двухзначными числами и без труда обыгрывал в шахматы приёмного отца. Способного мальчика отправили в школу в шесть лет, где он прекрасно успевал, уступая некоторым одноклассникам лишь в физкультуре.

Поползнев регулярно заходил в ту школу. Бывало, за десять минут до начала занятий он садился в вестибюле и смотрел, как его юный двойник приходит, раздевается в гардеробе и весело бежит в свой класс. Но однажды Фёдор Яковлевич не увидел Ильи, не увидел он его и в последующие дни. Наведя справки в учительской, узнал, что семья, усыновившая его отпрыска, эмигрировала в Америку. «Куда именно?» – не скрывая отчаянья, воззвал Фёдор Яковлевич к директрисе школы. «Кажется в Чикаго», – отмахнулась она от несчастного отца. У Поползнева потемнело в глазах. Он не помнил, как оказался на улице и как добрался до дома, не видя ни дороги, ни машин, ни людей. Размышлять он не мог, ибо его сознание было заполнено всего одной мыслью: «Я потерял второго себя, мою истинную и единственную любовь».

Исчезновение мальчика потрясло Поползнева, можно даже сказать, он потерял смысл жизни. Вспомнил было о благосклонности к нему судьбы и горько усмехнулся, ведь знал же, что Фортуну во все времена считали ветреной и ненадёжной богиней. Как тень, приходил Фёдор Яковлевич в университет, автоматически отчитывал положенную лекцию и сразу после этого бежал на свою скромную квартиру в бревенчатом доме дореволюционной постройки, запирался на ключ и примитивно напивался.

К счастью, этот самый мрачный отрезок жизни Поползнева продлился только два года. Как часто бывает со слабохарактерными талантливыми людьми, спасение пришло от молодой женщины, звали её Анфисой. Она работала ассистентом на той же кафедре и быстро оценила способности и огромные знания Фёдора Яковлевича. Первый шаг к их сближению был сделан на пирушке по случаю Дня Победы. Сотрудники кафедры выпили, поговорили о великом прошлом своей страны и понемногу разошлись по домам. Но Поползнев не мог заставить себя уйти, когда на столе ещё оставалась выпивка. Не ушла и Анфиса, которую интересовал этот странный, малоразговорчивый и ещё не старый мужчина. Оставшись один на один с неординарным доцентом, она улыбнулась ему и со словами «Ваше здоровье, товарищ Поползнев!» подняла свою рюмку водки. Фёдор Яковлевич рассмеялся, налил себе и чокнулся с рюмкой Анфисы.

– Анфиса, вы неплохой психолог.

– Фёдор Яковлевич, я чувствую, вы человек непростой. Расскажите, что привело вас в нашу сибирскую глушь?

– Милая Анфиса, вы ещё не видели, что такое настоящая глушь.

– Вы говорите загадками. Может, расскажете, где вы работали раньше?

Поползнев вдруг почувствовал неудержимое желание рассказать всё о себе этой кроткой женщине. Такое движение души считается первым свидетельством возникающего чувства, но Фёдор Яковлевич, скажи ему такое, объяснил бы свой порыв чистой случайностью. И действительно, у Поползнева давно зрело желание излить кому-нибудь свою душу. Иногда он с трудом сдерживал себя, чтобы не крикнуть окружающим: «Несчастные! Знали бы вы, кем я был до развала страны? Какие проблемы, считавшиеся неразрешимыми, я с лёгкостью раскалывал!» Но Фёдор Яковлевич молчал, во-первых, потому, что говорить о прежней работе было нельзя, а во-вторых, он знал, что ему просто не поверят. И вот теперь молодая добрая и далеко не безобразная женщина искушала его выйти из тени. И он приоткрылся:

– Родился я в 50-ом в Мурманске, там же окончил школу. В 67-ом набрался наглости поступить в МГУ и поступил. Потом в 72-ом попал в аспирантуру к доктору Куропаткину, но, приступив к экспериментальной работе, понял, что многого не знаю. Целый год просидел в библиотеках, выбирая тему будущей работы, пока не наткнулся на статью Джона Гёрдена, сумевшего расклонировать ксенопуса – африканскую шпорцевую лягушку.

– Как он это сделал? – спросила Анфиса.

Поползнев оживился:

– Гёрдон удалил из лягушечьей икринки ядро, а на его место загнал ядро из клетки кишечника головастика. Из комбинированной икринки вырос совершенно нормальный головастик, который со временем превратился в совершенно нормальную лягушку. Работа Гёрдена вызвала переполох в научном мире, ведь она доказала, что у амфибий ядра специализированных клеток сохраняют в целости и неизменности всю наследственную информацию организма.

Конечно, нашлось немало скептиков, говоривших, что доказанное для лягушки не факт для зверушки, что строение организма у млекопитающих намного сложнее, чем у амфибий. Так, кстати, думал и мой шеф доктор Куропаткин. Но я чувствовал, что в основе болтовни о «пропасти» между амфибиями и млекопитающими лежит тайный, я бы сказал, религиозный страх признать, что и человека можно так же, как ту примитивную лягушку, воссоздать из любой клетки взрослого организма… И я решился…

– Господи! – изумилась Анфиса. – Неужели вы решились так вот прямо вырастить клон высшего животного?

– А почему нет? – усмехнулся Поползнев. – Как известно, не боги горшки обжигают!

– Ну, рассказывайте дальше.

– В 80-ом я заменил ядро яйцеклетки одной крысы на ядро из клетки кожи другой. Выращенный клон по всем генетическим маркёрам повторил крысу, давшую ядро. Мой шеф сообщил об этом результате директору Института биологии развития, а тот рассказал ещё кому-то в Президиуме академии, и в один прекрасный