Он вскинул вверх руку, рыжебородый, сияя лбом, похожий на скифа, случайно нацепившего на себя профессорский сюртук. Одна часть площади, в желтых евразийских нарядах, ликовала и славила оратора. Другая, в белых облачениях с золотыми орлами, протестовала и свистела.

Выступал предводитель партии «Великая Русь», невысокий, точеный, изящный. У него был острый решительный нос и волевая ямочка на подбородке. Он твердо оглядел площадь, над которой встала пышная туча с раскаленной кромкой. Кольчугин чувствовал, как в воздухе летают прозрачные электрические стрекозы, трепещут и шелестят. Каждый вздох наполнял грудь сухим огнем, а выдох напоминал фиолетовый факел.

– Войска не вводить! – чеканил слова лидер «Великой Руси». – Россия не выдержит большой европейской войны! Совокупный военный и экономический потенциал НАТО превышает возможности России в сто раз! Кто призывает к войне, тот провокатор и враг Президента! Новороссию поддержим добровольцами и негласными поставками оружия! Люди нашей партии сражаются на блокпостах Донецка, в то время как другие загорают на пляжах Евразии! Берегите Президента! Без него у России отберут Крым, а также Урал и Сибирь! Государство нельзя доверять истерическим профессорам и политическим безумцам!

Оратор-«великоросс» отступил в глубь трибуны, где скифская борода профессора-«евразийца» задымилась от ненависти. На площади белый лоскут «великороссов» надвинулся на желтый лоскут «евразийцев», и там заискрило.

Кольчугин боролся с обмороком. Кораблики в кипящей воде плыли, как призраки. Крымский мост был похож на гигантскую птицу с железными перьями и выпущенными когтями. Казалось, схватит проплывавший кораблик и, сжимая добычу, исчезнет за тучей.

Теперь у микрофона стоял лидер движения «Смыслы истории». Как и его сторонники, он был облачен в красную долгополую рубаху, плотно облегавшую узкое подвижное тело. Он еще молчал, но уже жестикулировал, выделывая руками магические вензеля, словно гипнотизировал площадь. Как и его сторонники, напоминал стручок красного перца. Его колдовские жесты воздействовали на красный лоскут толпы. Искатели «исторических смыслов» стали раскачиваться, погружаясь в транс, готовые внимать не словам предводителя, а глубинным смыслам и сущностям.

– Соратники, я обещал вам, что восстановлю Советский Союз? И вот он восстанавливается в Новороссии! «Красные смыслы» неистребимы, и они вновь проступают на фреске мировой истории! Разрубленные пространства, рассеченные народы соединяются! Там, в Новороссии, созидается новый мир, вызревает новая мировая идея! Всемирная Республика Советов! Не Россия присоединит к себе Новороссию, а Новороссия присоединит к себе Россию! И Украину! И Прибалтику! И Францию! И Испанию! И Израиль! На блокпостах сражаются русские, украинцы, евреи, сербы, каталонцы, ирландцы, немцы! Весь мировой Интернационал! И не говорите больше про какой-то особый Русский мир! Там весь мир, все человечество! И не говорите мне о каком-то православии! Там царствует «красное вероисповедание», вера в «красные смыслы», вера в бессмертие! Так победим!

Он совершил движение, напоминающее акробатический танец, и часть площади, исповедующая «красные смыслы», повторила за ним этот пируэт. А остальная площадь враждебно зарокотала. И в ответ зарокотала пепельная туча, в глубине которой появилась черная сердцевина, и там что-то мерцало, потаенное и зловещее.

Кольчугину казалось, что он может рухнуть. Больше не было воздуха, и он задыхался в безвоздушном пространстве раскаленного города. Вода в реке почернела, и кораблик плыл, сражаясь с ядовитыми волнами. Крымский мост казался свитым из черных и синих жил, набряк, как сведенный судорогой мускул. Дико, безумно звенели в стороне аттракционы.

– Дмитрий Федорович, теперь вам! – Лапунова подтолкнула его к микрофону.

Кольчугин почувствовал, как его колыхнуло. Хотел ухватиться за хрупкий штатив микрофона, но удержался и некоторое время стоял, видя вместо площади разноцветный туман. Туча высилась над головой, похожая на огромного быка. Часть города еще сверкала на солнце, но другая уже была во мраке. И он подумал, что мир явил ему картину вечного сражения, битву света и тьмы, и его смертная жизнь таинственным образом включена в эту схватку.

– Что мне вам сказать, люди русские? – Его голос в микрофоне дрожал, предвещая рыдания. – Я не знаю, что чувствует Президент, видя, как в детских гробиках лежат убитые дети. Как цветущие города, построенные нашим великим народом, разрушаются бомбами и ракетами. У Президента есть совесть, есть боль, есть тысячи неизвестных мне обстоятельств, побуждающих его действовать так, как он действует. Что я могу, русский писатель, проживший долгую жизнь? У меня нет воздушных армий, нет танковых колонн, нет установок залпового огня. У меня есть мои книги, те, что написаны, и та, что еще не написана. Книга о городах-мучениках, которых убивают у всех на глазах. Я поеду в Новороссию и напишу эту книгу. И я хочу, чтобы это была книга любви, книга ненависти, книга возмездия!

Над головой, в черной туче, пророкотало, словно в ней провернули тяжелый вал, и мрачно просверкали колеса, растворявшие тяжкие створы ворот. Дунул холодный ветер, ударили острые, как пули, капли.

Отталкивая Кольчугина от микрофона, выскочил бородатый, с безумными глазами человек в рваной рубахе, под которой виднелись какие-то железные цепи и скобы:

– Все вы бесы проклятые! В Россию бесы слетелись! Опять Россию кровью умоют!

Треснуло в небесах. Из трещины упал ослепительный белый огонь. И этот слепящий блеск, и рваный грохот, и истошные крики бородатого безумца колыхнули толпу, и она превратилась в яростные клубки. В ненависти схватились «красные» и «черные», «желтые» и «белые». Дрались, рвали друг на друге одежды, а на них падал гремящий ливень, топил, глушил, и они, продолжая драться, покидали площадь.

Кольчугин один стоял на трибуне среди громыхающей воды. Все было непроглядным, размытым. И только Крымский мост был похож на железный ковчег, плывущий среди потопа.

Ночь была бессонной. Кольчугин пребывал в возбуждении. Вспоминал вчерашний митинг, свое, данное прилюдно обещание ехать в Новороссию и там, среди бомбардировок и атак, написать свою книгу о гибнущих городах. Решение, которое мучительно созревало, вдруг разом сложилось и было обнародовано среди грома и молний. Ворочаясь на своем диване, ожидая, когда засветятся окна, он обдумывал детали поездки. Кто переправит его через границу? Кто примет его в Донецке? Какой набор лекарств он должен с собой захватить? Как в своей немощи он станет кидаться на землю, перебегать во время перестрелок, обходиться без воды и пищи?

Прежде в походы его собирала жена. Ее проводы, ее напутствия вдохновляли его, избавляли от дурных предчувствий, и теперь он нуждался в этих утешениях и напутствиях. Так когда-то его мать провожала на войну отца. Тот ушел и больше не вернулся. Его бренные кости лежат в Сталинградской степи в безвестной могиле.

Кольчугин решил отправиться в церковь, которую посещала жена. Там же в осенний солнечный день она лежала в гробу, усыпанная астрами и хризантемами.