Он сделал паузу и продолжил:

– И мой отец был таким же. В пятьдесят лет мужчина более опасен, чем во всяком другом возрасте, ибо обладает дорогостоящим опытом и часто состоянием. Отец имел в распоряжении и то, и другое, и познавал жизнь во всем ее многообразии. У него вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, в зависимости от географических широт. То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земле ничего прочного, есть только условности, и в каждой стране они различны. Для того, кто волей-неволей примерялся ко всем общественным меркам, всяческие наши нравственные правила и убеждения – пустые слова. Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой природой: инстинкт самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот инстинкт именуется личным интересом. Итак, если вы лично заинтересованы в своей жизни, вы не можете оставаться в стороне от всего этого и избираете путь – но какой? Бальзак, которого мы уже вспоминали сегодня, писал, что одни только безумцы да больные люди могут находить свое счастье в том, чтобы убивать все вечера за картами в надежде выиграть несколько су. Только дураки могут тратить время на размышления о самых обыденных делах – возляжет ли такая-то дама на диван одна или в приятном обществе и чего у нее больше: крови или лимфы, темперамента или добродетели? Только простофили могут воображать, что они приносят пользу ближнему, занимаясь установлением принципов политики, чтобы управлять событиями, которые никогда нельзя предвидеть. Только олухам приятно болтать об актерах и повторять их остроты, каждый день кружиться на прогулках, как звери в клетках, разве лишь на пространстве чуть побольше; рядиться ради других, задавать пиры ради других, похваляться чистокровной лошадью или новомодной коляской, которую посчастливилось купить на целых три дня раньше, чем соседу. Вот вам вся жизнь наших парижан, вся она укладывается в эти несколько фраз. Верно? Я этого и не отрицаю. Но взгляните на существование человека с той высоты, на какую им не подняться. В чем счастье? Это или сильные волнения, подтачивающие нашу жизнь, или размеренные занятия, которые превращают ее в некое подобие хорошо отрегулированного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая «благородная» любознательность, стремление проникнуть в тайны природы и добиться известных результатов, воспроизводя ее явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие. Верно? Так вот, все человеческие страсти, распаленные столкновением интересов в нынешнем нашем обществе, проходят передо мною, и я произвожу им смотр – а затем выбираю те, что мне более по вкусу. И нет в них ничего порочного, а есть только бесконечное познание самого себя и мира вокруг, и это вдохновляет так, что утром просыпаешься с интересом.

Госпожа де Виньоль слушала его с неослабным вниманием, и, произнося свою речь, Сезар вновь уверился, что его таинственная почтальонша внимательна и умна и что она понимает все, о чем он говорит. Глубокая заинтересованность светилась в ее глазах, прозрачных, будто горные озера, и вместе с тем – непроницаемых. Иногда она кивала, соглашаясь с тем, что изрекал виконт, и развившийся локон парил у ее щеки.

– Я завидую вам, – произнесла она, когда Сезар остановился, сочтя, что хватит. – Вы, пожалуй, свободны. Нет, – она подняла ладонь, так как видела, что он собирается возразить, – нет, я неверно выразилась. Не свободны мы с рождения и до смерти, и свобода, вместе с равенством и братством – это призрак, поманивший людей более пятидесяти лет назад… всегда манивший. Но бывают люди, более или менее приблизившиеся к этой идеальной, недостижимой свободе, и вы, пожалуй что, из таких.

Щеки ее раскраснелись, и выглядела она прелестно. Сезар не мог оторвать от нее взгляда.

– Ах! – воскликнула госпожа де Виньоль, словно пробуждаясь ото сна. – Который нынче час?

Сезар извлек из кармана жилета позолоченные часы на цепочке и, откинув крышку, взглянул на циферблат. Стрелки остановились на восьми, и он сообщил об этом госпоже де Виньоль.

– Мне пора. Вы не могли бы отвезти меня домой?

– Конечно же, – ответил Сезар, сожалея, что вечер завершается.

Он хотел бы посидеть с ней еще немного, поговорить о возвышенном и приземленном и, может, выведать у нее кое-что… но нет. Госпожа де Виньоль оказалась умной и скрытной, а он все еще не хотел спрашивать напрямую. Так что виконт махнул рукой, подзывая официанта.

Следующим утром Сезар отослал госпоже де Виньоль записку с приглашением посетить в его обществе салон мадам де Жерве и получил вежливый отказ. Пожалуй, не стоит усиливать нажим, иначе новая знакомая закроет свои двери перед ним, и тогда уж он точно ничего не узнает. Вместо этого виконт отправился в дом Жиффара, чтобы побеседовать снова с кухаркой и в первый раз – с экономкой.

Дом уже сбросил с себя гнетущее ощущение случившегося несчастья и жил обычной жизнью. Когда Сезар купил этот особнячок, Анри настоял, чтобы сохранить его обстановку – переоборудовали лишь гостиную, куда захаживали знатные особы. Клотильда старалась навести в доме порядок, однако это было нелегко; Анри же, как истинному энтузиасту своего дела и человеку до крайней степени увлеченному, было все равно, что есть и на чем спать. Воспитанный виконт де Моро не понимал этого, он-то всегда тщательно следил за своей одеждой и всем, что казалось другим ничего не значащими мелочами, однако составляло важную часть его жизни. В этом также заключалась красота этой самой жизни, и Сезар не собирался ее упускать. Он в большой мере не лгал госпоже де Виньоль, уверяя, будто является светским бездельником и щеголем; по меньшей мере, половина из этого была правдой.

Во дворе возился Габриэль Ион, помощник Анри, коренастый и веснушчатый молодой человек; он вежливо поздоровался с виконтом и рассказал, что Жиффар с раннего утра отправился на ипподром, и он, Габриэль, тоже скоро туда поедет. Сезар пообещал появиться там во второй половине дня. Он подумал, что, возможно, это может заинтересовать госпожу де Виньоль сильнее, чем некий салон мадам де Жерве, и, войдя в гостиную Анри, попросил принести бумагу и чернила. Когда же Габриэль исполнил его приказание, виконт начертал:

«Дорогая госпожа де Виньоль!

Прошу меня простить за назойливость, которая, увы, в действительности мне присуща; что поделаешь, если уж я уродился таким! Вы отвергли мое приглашение провести вечер у мадам де Жерве, и я смиренно принимаю Ваш отказ; однако не раньте мое сердце во второй раз за день и примите другое приглашение! Никаких людных сборищ, никого постороннего, только доказательство торжества той жизни, о которой мы с Вами беседовали вчера. Я приглашаю Вас на Парижский ипподром – разумеется, не наблюдать за скачками, которые уже не проводятся в столь позднее время, о котором я говорю, – а посетить мастерскую моего друга Анри Жиффара, о нем я имел честь упоминать вчера. Анри – человек незнатный, однако душою истинно благородный. Он Вам понравится. Как и его изобретение – поверьте, Вы еще никогда не видели ничего подобного! Умоляю, если Вы сочтете мою настойчивость неуместной, простить меня и сообщить мне об этом, и тогда я не стану настаивать и смиренно подожду весточки от Вас, когда бы Вы ни соблаговолили ее прислать. Даже несколько лет спустя! Пока же я жду ответа на это послание, которое доставит Вам мой лакей.