Джона трясло от ярости, и руки все прыгали и прыгали по тяжелой крышке урны. Вдобавок заболело сердце, и это совсем уж никуда не годилось, потому что он никогда в жизни ничем не болел.

Она скорчилась в углу каюты, маленькая, испуганная, зареванная, и только теперь ему пришло в голову, что плакать она начала еще до его появления в каюте.

Джон осторожно поставил урну на стол и спросил все еще срывающимся от ненависти голосом:

– Тебе доставляет удовольствие причинять боль? Ты в детстве мучила котят? Отрывала мухам лапки? Объясни, что значит эта идиотская и жестокая выходка? Кто дал тебе право издеваться над прахом человека, который был к тебе добр?

– Я не издевалась...

– Ты даже не понимаешь, что сделала. У тебя отсутствует представление о добре и зле. Нет его у тебя...

Она вдруг метнулась вперед дикой кошкой, сжала кулачки, засверкала зелеными глазищами.

– Говорите, говорите все, что вам захочется! Мне наплевать! Потому что я знаю, что права, а вы все равно не имеете права меня стыдить, потому что вы его бросили, а не я! Вы ни разу ему не позвонили и не написали! А он вас так любил! Так гордился вами! Господи, да я раз триста слышала про ваше рождение и крестины! Про то, как вы орали так, что описали священника! Про то, как он привез вам трехколесный велосипед!

Джон ошеломленно уставился на разъяренную девушку, даже пропустив мимо ушей убийственное упоминание о позорном инциденте на собственных крестинах. А Жюли все бушевала.

– Вы ни черта не понимаете, мсье Сноб! И сказать вам про это было нельзя, вы бы все равно не дали. Но я ведь ему обещала!

– О чем вы говорите?!

– Он так и говорил – хороший мальчик, но уж больно правильный, точно старик. Только вы не старик. Вы старикашка, мерзкий, нудный, такой правильный, что зубы сводит!

– Жюльетта! Успокойтесь и объясните мне...

– Дядя Гарольд велел развеять часть его праха над морем, вот что!

В каюте повисла тишина. Мертвая. Джону казалось, что он слышит стук своего сердца. Он молча и как-то неловко сполз со стула на пол, на коленях подполз к поникшей Жюли и осторожно взял ее за плечики... Какой же хрупкой она была под всеми этими тряпками! Джон замер, боясь снова причинить ей боль.

– Жюли... Это правда?

– Какая разница, что я отвечу? Вы же все равно не поверите маленькой дряни.

– Я не знал ничего...

– Никто не знал. Старый Жюв тоже. Дядя Гарольд не внес это в завещание. Сказал это мне перед самой смертью. Велел развеять между Англией и Францией, а часть оставить, чтобы вы похоронили его в своем родном замке... Он сказал, что только мне может это поручить, потому что я найду возможность это сделать. Я почти сделала, вы бы и не заметили.

– Ты плакала по нему?

– Не ваше дело.

– Ты плакала по нему. Ты сбежала из дома от горя, потому что не могла пережить его смерть. Ты его любила.

– Не ваше дело.

– И он тебя любил. Он тебе помогал, а ты стала для него тем, чем не смог стать я. Семьей. Ребенком. Другом.

– Не ваше...

– Прости меня, девочка. Прости, пожалуйста. Хочешь, на колени встану?

– Вы уже на коленях...

– Меня зовут Джон. И, возможно, я твой брат... Как бы там ни было на самом деле. Так что давай перейдем «на ты» и попробуем еще раз. Заново. Идет?

– Идет. Не врешь?

– Нет. Не вру.

И тогда она сделала самую неожиданную вещь. Она вдруг доверчиво и абсолютно по-детски подалась вперед и прильнула щекой к груди Джона. Замерла, прижавшись всем телом, а он так и не снял руки с ее плеч.

Джон Ормонд окаменел, превратился в соляной столп. Поклонник японской теории «личного пространства», он никогда не любил тесных контактов, вроде дружеских объятий и поцелуев при встрече. Даже с Меделин они ходили под руку, не касаясь друг друга телами (впрочем, она тоже любила эту теорию). Однако сейчас Джон Малколм Ормонд чувствовал себя более чем комфортно, хотя в одной маленькой каюте сошлись воедино все идиотские случайности, которые могли с ним произойти.

Он стоял на полу, на коленях, он только что пережил страшный и едва ли не первый в жизни приступ ярости, он обнимал молоденькую девушку, прижавшуюся щекой к его груди, и был к тому же опекуном этой девушки! С тем, прошлым Джоном Ормондом такого произойти не могло никак и никогда. Однако новый Джон Ормонд нравился самому себе гораздо больше.

Нет, нельзя сказать, что сразу после этого они стали друзьями. Напротив, на смену доверчивым объятиям пришли неловкость и смущение, поэтому остаток плавания они провели в разных концах палубы, причем Джон бездумно смотрел на медленно темнеющее небо, а Жюльетта курила и лениво плевала в пенную кильватерную дорожку.

В лондонском поезде она задремала, завернувшись в свою жуткую куртку, и Джон мрачно подумал, что надо бы эту рвань каким-то образом у девушки изъять и вообще приодеть ее... В результате всех этих размышлений он и сам заснул, а проснулся только на вокзале Ватерлоо, потому что проводник тряс его за плечо. Такое случилось впервые в жизни, и Джон изумленно смотрел на проводника, а потом перевел взгляд на соседнее место – и тут же с воплем вылетел на перрон. Жюльетта с недоумением смотрела на него снизу вверх. Она сидела на корточках, прислонившись спиной к фонарному столбу, и курила сигарету.

Устыдившийся Джон с благодарностью принял из рук профессионально невозмутимого проводника свой портплед и повернулся к воспитаннице.

– Поехали?

– Как скажете.

– Мы же перешли на ты?

– Трудно привыкнуть. Не гони волну, чувак. Шучу.

– Серьезно, откуда ты всего этого набралась?

– Машины с шофером у меня нет, езжу на метро. Общаюсь с ребятами. Училась в школе.

– Я тоже учился в школе.

– Видимо, у нас были разные школы. Куда мы едем?

– Домой.

– В замок?

– Нет, в замок мы поедем завтра днем. Надо купить тебе одежду.

– Проще говоря, приодеть и отмыть замарашку, прежде чем показывать ее обитателям замка. Там все графья, как ты?

– Не графья, а графы. И их там больше нет. В Форрест-Хилле живет моя тетушка, родная сестра дяди Гарри. Ее зовут Гортензия.

– Старуха?

– Ей семьдесят пять.

– У-у-у!

– Не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Тетя прекрасно выглядит и вообще...

– Я ничего такого в виду не имею. Просто... Надо полагать, моих сверстников в замке нет?

– Собираешься сколотить новую компанию?

– А что, нельзя?