было такого несчастия, которое обошло бы его стороной. Но и не нашлось такого проклятия, которое бы он не вынес.

Отречение от Господа родной матушки после смерти младшей своей сестры. Каторжный детский труд посудомойкой и кочегаром. Мясорубка гражданской за недостижимый рай для всех бедных людей планеты. Ранняя юность, брошенная под копыта свирепых конниц. Жадный и хваткий ум, кинувшийся на приступ праведности. Жестокая горячность, готовая расправиться с каждым, кто станет на пути к пролетарскому счастью…

В 18 он уже искалеченный ветеран кавалерийских атак. Умудренный жизнью, прошедший пожар революции. В 22 года – перестает ходить. В 24 – видеть. Постепенно набирается багаж для главного подвига – сочинения книг. О вихре жестоких схваток. О жизнеутверждающей силе разрушающих бурь. О том, как закаляться в этой стихии до крепости стали. И – не умирать в ней, будучи распятым заживо…

Сочинять слепым и неподвижным. Терзаемым периодическими приступами сотней недугов, каждый из которых способен был загнать идейного страдальца в гроб. «Сейчас у меня только крупинка здоровья, – пишет он старому приятелю по «комсе» в Харьков, – я почти совсем слеп, не вижу, что пишу. Я… жестоко загнан в физический тупик… – такая радость жизни. Разгромив меня наголову физически, сбив меня в этом со всех опорных пунктов, никто не может лишь унять моего сердечка, оно горячо бьется».

И он решает наполнить разгромленную жизнь содержанием. Написать книгу об этом самом содержании. А именно – о поисках его. В борьбе, сражениях, потерях и победах… Победах, которые даются порой ценой жизни. А значит – побеждают смерть. «То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги, и я ни черта не вижу, – сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать хоть одну ногу и один глаз, – я буду такой же скаженный. Как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».

Он был боец. С детства. И непримиримым – тоже с самого начала. Таким, как правило, нужны враги. Точнее – они для непримиримых неизбежны. И не обязательно классовые. Но в данном случае классовые пришлись как нельзя кстати. Потому что без борьбы не может быть жизни. И жизнью для прикованного и обессиленного недугом революционера становится книга.

«… я сгораю. Чувствую, как тают силы. Одна воля неизменно четка и незыблема. Иначе стал бы психом или хуже… Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила. Я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции борьбы и труда своего класса. Неправ тот, кто думает, что большевик не может быть полезен своей партии даже в таком, казалось бы, безнадежном положении. Если меня разгромят в Госиздате, я ещё раз возьмусь за работу. Это будем последний и решительный. Я должен, я страстно хочу получить «путевку» в жизнь. И как бы ни темны были сумерки моей личной жизни, тем ярче моё устремление».

Не примириться с «распятием» – удел подвижников. Победить смерть – удел святых. Даже – с большевистским билетом в кармане. Он яростно пишет. Водит еле подвижной рукой вдоль деревянного транспаранта. Буквы наползают одна на другую. Резь в слепых глазах. Тяжесть одеревеневшего тела. Движения становятся всё скупей. Когда они прекращаются вовсе, приходится диктовать. Благо память – феноменальная. Сочинительство стало напоминать шахматы вслепую. Вполне гроссмейстерский уровень…

Впрочем, особых иллюзий насчет своего литературного дара он не питает. И мужественно признается в этом другому Нобелевскому лауреату – в последнем письме: «Помни, Миша, что я штатный кочегар и насчет заправки котлов был неплохой мастер. Ну, а литератор из меня хужее. Сие ремесло требует большого таланта. А «чего с горы не дано, того и в аптеке не купишь…»

Здесь он ошибся. Было дано… А может и по-другому: сотворено. Сотворено собственной судьбой. Собственной жизнью. Собственной смертью. И последующей за всем этим бессмертием…

Альбер Камю

Ход времени необратим. В крайнем (эйнштейновском) случае – замедляем. Это, когда скорость слишком велика. Есть, впрочем, случаи, когда ход этот тормозится вовсе. И не имеет исхода ни в грядущее, ни в былое.

Когда жизнь топчется на месте и утрачивает горизонт. Когда она постепенно растворяется в полумраке и стирает четкую грань между бытием и небытием. Когда силы  отторжения берут верх над тяготением. А то способно лишь притеснять людей, но не сплачивать. Когда самая  естественная поза в общении – спиной друг к другу. И желательно – вдалеке. Это, чтобы не  заразиться и не покрыться язвами. Ибо каждый человек – потенциальный носитель инфекции. Той, что до времени запрятана в глубине человеческих клеток или где-то там  ещё и при всяком удобном случае грозит обрушиться на вас свирепой чумой. И превратить мир в ад…

"Микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, – предостерёг человечество на исходе  рукотворного всемирного мора   Альбер Камю, –  он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, он терпеливо ждёт своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах, и, возможно, придёт на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города".

Короче всё начинается с крыс. Однажды они появляются в ваших подъездах, домах, дворах,  муниципальных учреждениях и массово начинают заполнять своими трупами окружающий человека радостный мир,  и своими образами –  человеческое сознание  тоже.  Включается счётчик распространения страшной инфекции, уберечься от которой без сильных противоядий нельзя. И без жестокого надсмотра над собой – в особенности.  Ибо каждый носит чуму, как сказано в одноименном романе, в себе. И не найти ни одного человека в мире, которого  бы она не коснулась. "И поэтому, – продолжает Камю,–  надо безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы".

Первый выдох чумы всегда незаметен. И практически нераспознаваем. Потому каждый новый её носитель чаще всего  пребывает в неведении относительно случившегося. И в ряде случаев – в неведении "святом", когда зараза перепутывается им с причастием. И возносит ослепшего в недуге к вершинам самомнения, откуда шире различаются мелкость и суетность отчаянно сопротивляющихся внизу.

"Быть зачумленным, – пишет Камю, – весьма утомительно. Но ещё более утомительно – не желать им быть". Весьма пророческий пассаж: добровольность зачумления в неведении