из-за действий гонщика автомобиль начинает дрейфовать на скользкой дороге или врезается в отбойник. Переизбыток плохих фидбеков, искажающих то, что должны были сообщать, усиливающих то, что должны были ограничить, – такие ситуации показывают путь чистой силы реверберации. Текущая практика забрасывания информацией отдельных узловых точек сети интернет – спаминг — стремится к созданию таких ситуаций. Любой бунт внутри и против Империи может пониматься только как усиление подобных «шумов», способных породить то, что Пригожин и Стенгере назвали – предлагая провести аналогию между физическим и социальным миром – «точками бифуркации», то есть критическим порогом, за которым становится возможным новое состояние системы.

Общая ошибка Маркса и Батая с их категориями «рабочей силы» и «издержек» заключалась в том, что они выносят силу, которая могла бы перевернуть систему, за пределы круговорота рыночных потоков, в до-системное поле, в то, что существует и до, и после капитализма, – у одного естество, у другого первичная жертва, – эта сила должна была стать рычагом, позволяющим мыслить бесконечные превращения капиталистической системы. В первом номере “Le Grand Jeu”39 проблема отказа от равновесия подаётся в более имманентных, хотя и несколько двусмысленных понятиях: «Эта сущая сила не может остаться без приложения в космосе, который набит битком и где всё действует и противодействует. Только незаметный рычаг, клапан должен вдруг направить поток насилия в другое русло. А точнее, в параллельное русло, но, благодаря внезапному смещению, уже в другой плоскости. Его мятеж должен стать Незримым Мятежом». Речь не просто о «невидимом восстании миллиона умов», как думал небожитель Трокки. Сила того, что мы называем «экстатической политикой», не от выхода за пределы, а от сдвига, небольших вариаций, завихрений, которые изнутри системы локально подталкивают её к точке разбалансировки, и от силового напряжения, которое ещё есть между формами-жизни, несмотря на попытки его снизить. Точнее, она возникает от желания, переполняющего поток, поскольку питает его, оставаясь для него непроницаемым, проходит под его струями и иногда замирает, реплицируясь между формами-жизни, которые выполняют в ситуации роль аттракторов. Как известно, в природе желания – не оставлять за собой следа. Вернёмся к тому, в какой момент равновесие системы может пошатнуться: «Вблизи точек бифуркации, – пишут Пригожин и Стенгере, – где у системы есть “выбор” между двумя режимами, и она, собственно говоря, не находится ни в одном из них, отклонение от общего закона абсолютно: флуктуации могут достичь того же порядка величин, что и средние макроскопические значения. […] Области, разделённые макроскопическими расстояниями, согласуются: скорости происходящих там реакций подстраиваются друг под друга, и отзвуки локальных событий прокатываются таким образом по всей системе. Здесь мы наблюдаем поистине парадоксальное состояние, бросающее вызов всем нашим “догадкам” о поведении множеств: в этом состоянии малые различия совсем не стираются, а безостановочно сменяют друг друга и множатся. Безразличному хаосу равновесия приходит на смену творческий хаос, плодотворный хаос, как говорили древние, способный порождать различные структуры».

Было бы наивно напрямую выводить из этого научного описания возможностей беспорядка новое искусство политики. Ошибка философов и вообще всякого мышления, которое не признаёт роли желания в собственном развитии и самом своём высказывании, заключается в искусственной постановке себя где-то над теми процессами, которые она объективирует, даже когда идёт от опыта; чего не избегают, впрочем, и Пригожин со Стенгере. Эксперимент, который ещё не есть полученный опыт, а лишь процесс его получения, ставится внутри флуктуаций, среди шумов, подстерегая бифуркации. Общественно проявляющиеся события, если они достигают достаточной значимости, чтобы влиять на общие судьбы, не выводятся из простой суммы индивидуальных поведений. И наоборот, индивидуальное поведение уже не влияет на общие судьбы. Тем не менее остаются три стадии, которые объединяются в одну, и хотя они не представлены, они ощущаются самими телами как непосредственно политические проблемы: я имею в виду увеличение актов нонконформизма; усиление желаний и их ритмическую согласованность; подготовку территории, раз уж «флуктуация не может сразу охватить всю систему. Сперва она должна установиться в некоторой ограниченной области. В зависимости от того, находятся ли размеры начальной области флуктуации ниже или выше критического значения […], она либо затухает, либо распространяется на всю систему». Значит, существуют три проблемы, которые требуют действий по антиимпериалистическому наступлению: проблема силы, проблема ритма, проблема импульса.

IX

Вот обо что общие программы ломают зубы. Об углы мира, о частички человека, которые не желают этих программ.

Филипп Карль, Жан-Луи Комолли, «Свободный джаз, вне программ, вне тем, вне кадра», 2000

Отдельные активные мятежи должны иметь быстрый и стойкий характер, быть повсеместными и иметь независимые пути снабжения.

Т.Э. Лоуренс, «Герилья», «Британская энциклопедия», том X, 1926

Эти вопросы, выведенные с нейтральной и нейтрализующей позиции лабораторного, а то и салонного наблюдателя, нужно примерить на себя, испытать. Усиливать флуктуации – что это для меня значит? Как отклонения, например, мои, могут вызывать беспорядок? Как разрозненные, единичные флуктуации, индивидуальные отклонения от нормы и предписаний переходят в грядущее, в судьбы? Как то, что бежит от капитализма, что ускользает от оценивания, может обратить свою силу против него? Классическая политика решала эту проблему мобилизацией. Мобилизовать значить суммировать, соединять, собирать, синтезировать. Значит унифицировать небольшие различия и флуктуации, выставляя их как колоссальную ошибку, непоправимую несправедливость, требующую исправления. Единичное уже было здесь. Надо было только подвести всё под единый предикат. И энергия была всегда-уже здесь. Надо было только организовать её. Я буду головой, они будут телом. Так теоретик, передовики, партия заставляли силу работать так же, как капитализм: пуская её по кругу и контролируя, с целью завладеть сердцем врага, как в классической войне, и получить власть, заполучив его голову.

Невидимый бунт, «мировой переворот», о котором говорил Трокки, напротив, играет на власти. Он невидим, потому что непредсказуем для имперской системы. Усиливаясь, флуктуации, воздействующие на имперские механизмы, никогда не сцепляются. Они столь же неоднородны, как и желания, и никогда не смогут составить ни замкнутого единства, ни даже множества, ведь само это слово – пустышка, если только под ним не понимается непримиримая множественность форм-жизни. Желания бегут, достигая клинамена[24] или нет, наращивая где-то силу напряжения или нет, и продолжают бежать даже после побега. Они неуловимы для любой формы представления, как тело, класс или партия. Из чего вполне можно вывести, что всякое распространение флуктуаций будет также распространять гражданскую войну. Рассредоточенная герилья – вот та форма борьбы, которая обеспечит такую невидимость для глаз врага. В 1970-х годах переход части итальянских автономистов к рассредоточенной герилье объясняется именно