Дома меня встречает спокойная и безмятежная квартира. Я не чувствую себя самым несчастным человеком на свете, когда иду в кухню. Звонит телефон, и пусть себе звонит. Я снимаю куртку и отрезаю себе кусок хлеба. Очень вкусный хлеб, мне нравится. Я снимаю очки и тру себе глаза. В тот момент, когда я хочу снова водрузить очки на нос, они выскакивают у меня из рук и падают на кафельный пол. От левого стекла отскочил кусочек. Я надеваю очки и смотрю на себя в зеркало. Мне сразу становится ясно, что я не буду заводить себе новых очков и что отколовшийся кусочек ровным счетом ничего не будет значить. Я иду к телефону и все-таки снимаю трубку. На другом конце провода Сюзанна.

– Слушай, я нашла тут твое письмо, – радостно сообщает она, – письмо, которое ты мне написал восемнадцать лет тому назад.

– Восемнадцать лет тому назад? – спрашиваю я беззвучно.

– Да, – говорит она, – восемнадцать лет тому назад, в августе, ты обращался ко мне с такими словами: «Дорогая Сюзанна…»

– Но ведь восемнадцать лет тому назад между нами, кажется, еще ничего не было?

– Не было, – говорит Сюзанна, – вернее, было, но ничего серьезного.

– Ну и что там, в письме? Ерунда какая-нибудь?

– Нет, – говорит Сюзанна. – Это для тебя любовь – ерунда, а для меня нет.

Ее ответ несколько озадачил меня, и я молчу.

– Ну что, прочитать тебе письмо?

– Нет, – говорю я, – я прочту его как-нибудь при случае.

– У тебя скоро представится такой случай, – говорит Сюзанна. – Я хочу пригласить тебя в гости, хочу устроить ужин, позову кое-кого с работы да кое-кого из знакомых.

– А я их знаю?

– Некоторых знаешь. Химмельсбаха, например.

– Вот напасть-то, – говорю я, – опять этот старый хрен!

– Ну зачем ты его так называешь! Да, еще будет одна моя старая коллега по работе, она теперь работает менеджером по рекламе в какой-то элитной богадельне, та еще работка, не позавидуешь.

Сюзанна продолжает перечислять, кого она пригласила. Я слушаю и постепенно впадаю в состояние внутреннего оцепенения. Я думаю о том, было ли у нас с Сюзанной что-нибудь восемнадцать лет тому назад и мог ли я ей тогда писать письмо. Не помню.

– Ты какое вино больше любишь, красное или белое? – спрашивает Сюзанна.

– Красное, – говорю я.

Сюзанна раз сто повторяет мне дату и время. Я записываю и то и другое на краешке газеты. Я твердо уверен, что не хочу читать письмо, которое я написал ей восемнадцать лет тому назад. Теперь Сюзанна принялась рассказывать мне, что она собирается готовить. Я слушаю и потихоньку жую свой хлеб. Вкус ржаных катышков во рту несколько смягчает странность представления о том, что я очень скоро окажусь за одним столом с Химмельсбахом.

Я все никак не могу понять, что мне напоминает Сюзаннина квартира. Мы сидим за большим овальным столом, покрытым камчатной скатертью. Салфетки из той же ткани, такие жесткие и гладкие, что я не сразу приноровился вытирать ими рот. На закуску был подан салат из артишоков с кедровыми орешками, потом появились запеченные морские гребешки с прощутто. По части готовки Сюзанна большая мастерица, только зря она стала так долго объяснять, откуда берутся кедровые орешки и морские гребешки и каковы их основные свойства. Слева висит репродукция Хуана Миро, справа – репродукция Магритта, обе картинки под стеклом. На трех стульях, стоящих рядком без дела у левой стены, разложены шелковые подушечки, которые, вероятно, предназначены для того, чтобы можно было походя погладить их рукой. Я понял, что мне напоминает Сюзаннина квартира. В ней есть что-то от магазина нижнего белья и одновременно от бонбоньерки, из тех, что были в моде в семидесятые годы. В стеклянном шкафчике расставлены куколки, фарфоровые зверушки, а между ними лежат старинные столовые приборы, значки и нитка жемчуга. С таким же успехом здесь могли бы лежать конфеты, фотографии, шоколадки и шелковые ленточки. Полчаса назад я назвал гостиную Сюзанны «элитным рестораном Маргариты Мендоза», чем привел Сюзанну в полный восторг Поскольку не все из присутствовавших знали, кто такая Маргарита Мендоза, я рассказал о том периоде жизни Сюзанны, который был связан с театром. Рассказывая сей эпизод, неизвестный широкой публике, я испытывал некоторое чувство неловкости, но этого, кажется, никто не заметил. Сюзанне моя интерпретация событий, судя по всему, понравилась. Во всяком случае, когда я закончил, она подошла ко мне и с чувством обняла. Теперь, по крайней мере здесь, в своей собственной квартире, перед собравшимися гостями, она могла по праву выступать как представительница артистического мира. Сюзанна вкатывает в комнату изящный металлический столик на колесиках. Приехал десерт – запеченные персики, украшенные кремом из маскарпоне. Сюзанна подходит к моему стулу и, слегка перегнувшись, передает тарелки с десертом через мое плечо. Сквозь тонкий шелк ее светло-серого платья я чувствую легкое напряжение, исходящее от ее тела. Сюзанна сегодня надела вечерние босоножки из жатой лакированной кожи с бантиками из розового сатина. Я мог бы прочитать собравшимся небольшой доклад о ее босоножках, но это, наверное, будет не очень кстати. Пожалуй, лучше не буду, или, может быть, чуть позже. Кроме Сюзанны и Химмельсбаха, я никого тут не знаю. Химмельсбах не обращает на меня никакого внимания. Он оживленно беседует со своей соседкой, которая, как выяснилось, работает в турфирме массовиком-затейником. Она радостно сообщила о том, что у нее самой в последнее время с фантазией так же туго, как и у туристов, которых она должна развлекать. Какое-то время спустя она громогласно заявила, что скоро бросит свою работу. Могла бы говорить и потише. Всякий раз, когда я смотрю на Химмельсбаха, я прихожу в какое-то нездоровое возбуждение. Что-то не похоже, чтобы он недавно стригся, хотя полной уверенности у меня нет. Вот уже пятнадцать минут, как я борюсь с подступающей тошнотой, вызванной вынужденным соседством с Химмельсбахом. Это состояние напомнило мне один неприятный эпизод. Лет пятнадцать тому назад я отправился в отпуск на машине, тогда у меня еще была машина. На каком-то этапе мне пришлось ехать через Абруццы. Все то время, пока я спускался по серпантину вниз, меня страшно мутило, как сейчас, я промучился до самого последнего витка, не в силах справиться с дурнотой и не зная, вырвет меня, наконец, или нет, – прямо как сейчас. По дороге сюда я прикидывал, как мне себя держать и как разговаривать, – серьезно и значительно или, наоборот, игриво и легко. В настоящий момент я чувствую внутри 1какое-то беспокойство и вместе с тем смущение – очень неприятное сочетание, и я уже знаю, чем это кончается. Это кончается тем, что я как будто весь засыхаю и пребываю в состоянии глухой засушенности, из которого мне потом не так-то легко выйти. Моя соседка справа (Сюзанна сидит слева от меня), фрау Балькхаузен, погрузилась в легкое оцепенение. О своей работе в элитном доме престарелых, где она служит менеджером по рекламе, она уже рассказала во всех подробностях, а больше ей, судя по всему, рассказывать не о чем. Наверное, она ждет, что теперь я примусь ее развлекать, но моя внутренняя засушенность все еще держит меня в тисках. Фрау Дорнзайф (так зовут массовичку) жалуется на то, что ей не везет с ухажерами: как только кто-нибудь начнет ухаживать, так обязательно придурок. Мне очень нравится это ее суждение, которое явно адресовано Химмельсбаху; но Химмельсбах пропускает его мимо ушей и продолжает мирно беседовать с фрау Дорнзайф. Сюзанна смеется.