— И Валдис…

— Забудь о том, что я сказал. Он кладет руку мне под голову, чтобы задержать свой взгляд на моем.

— Понимаешь? Забудь все это. Ты не должна отказываться от него. Хорошо?

Я не знаю, почему слова, исходящие от него, поражают меня намного сильнее. Возможно, потому, что Кадмус всегда бил меня жестокой правдой, что даже его ложь ощущается как вопиющая честность. По моему кивку давление у моего входа уступает место его первому толчку внутри меня, и я выгибаюсь назад, задыхаясь, когда мое тело растягивается вокруг него.

— Я сделаю это… для тебя. Его голос дрожит от напряжения, и мне не нужно смотреть на него, чтобы знать, что его зубы стиснуты.

— Я не буду таким нежным, как Валдис, если ты этого хочешь. Но я также не причиню тебе вреда.

Впиваясь ногтями в мои мясистые ягодицы, он стонет, затем падает вперед, зажимая меня между своих вытянутых рук, и ускоряет темп.

Разинув рот, я борюсь за дыхание, то задыхаясь, то цепляясь за спальный мешок, в то время как мое тело сопротивляется его нападению.

— Кадмус!

Он ничего не говорит в ответ, и только его стоны и шлепки плоти наполняют кузов грузовика. Стиснув зубы, я наклоняюсь, чтобы схватить его за мускулистое бедро, вонзая ногти в его плоть. Нежные руки предназначены для занятий любовью, а это не то, что сейчас. Это гнев и боль. Это что я представляю себе о Кадмусе, когда его голова не кружится от тьмы, которая взывает к нему теперь чаще, чем раньше. Мне нужно почувствовать это наказание, впитать его в себя, потому что без этого мне было бы стыдно за это облегчение. Это Кадмус. Вот как он возвращает меня из темных глубин, не ослепляя светом. Вот как он забирает мою боль и делает ее своей.

Грузовик дребезжит и толкается, и я осмеливаюсь поднять глаза и вижу его покрасневшее лицо, стиснутые челюсти от невиданной агонии, которая вызывает слезы на его глазах.

Его предплечье опирается на кузов грузовика рядом с моей головой, и я наблюдаю, как его пальцы сжимаются в крепкий кулак. Он сжимает мою руку, переплетая костяшки своих пальцев с моими, и тяжело дышит мне в ухо, пока входит и выходит из меня.

Давление нарастает у меня в животе, пока он сжимает мою руку, почти раздавливая ее в своих. Слезы текут по моим вискам, и я закрываю глаза, желая, чтобы мой мозг перенес меня куда-нибудь еще.

Выругавшись, он взрывается внутри меня, горячие струи жидкости пульсируют от его оргазма. Его тело содрогается, и его дыхание становится неглубоким у моего уха, пока он не замирает напротив меня. Я чувствую, как его лоб прижимается к моей ключице, и он дрожит, его прерывистое горячее дыхание согревает мою кожу.

Облегчение наступает мгновенно. Тоски нет.

Требуется несколько мгновений, чтобы серьезность происходящего навалилась на меня, чтобы чувство вины поглотило меня. Прикрывая ладонью глаза, не в силах больше сдерживаться, я разражаюсь слезами, в то время как стыд обволакивает меня, затягивая в свои удушающие глубины.

Кадмус выходит из меня и прислоняется спиной к стенке грузовика, подтягивая колени. Он поглаживает свой череп взад-вперед, и я понимаю, что с ним не все в порядке. Несмотря на наркотики, что-то большее и темное завладело им. Что-то более могущественное.

Единственное, что может отвлечь меня от ненависти к самому себе прямо сейчас.

— Кадмус?

Нахмурив брови, он смотрит вдаль, как будто снова потерялся в другом мире.

Боль в моей груди почти сильнее, чем та, что пронзила мое лоно, когда я смотрю, как он тоже ломается.

— Прости, что… заставила тебя пройти через это.

— Ты не та, кто это сделал. Его глаз дергается, и он поводит плечом.

— Это мое искупление за все ошибки, которые я совершил. Вот как Бог наказывает меня. Напоминая мне, что я меньше чем слабак.

— Ты не слаб. Ты один из самых сильных мужчин, которых я когда-либо знала.

— Ты спрашивала о моих шрамах. Там, у водопада. Он проводит запястьем по глазам и принюхивается.

— Шолен не оставлял мне этих шрамов. Я сделал это с собой.

— Зачем тебе это делать?

— Они хотели отправить меня обратно в туннели, но я отказался. Поэтому они поместили меня в изолятор. Потирая рукой затылок, он качает головой.

— Они кое-что знают. Вещи, о которых я никогда не говорил. Я не знаю как, но они знают.

Вот где он рассказывает мне правду. Тайна того, что с ним случилось, и часть меня не готова. Не после того, что мы только что сделали, но я должна знать. Я должна знать, что с ним случилось. Как они могли превратить такого сильного и непревзойденного Альфу в сломанную оболочку человека.

— Какие вещи они знают?

Нахмурившись, он отводит взгляд, и на мгновение мне кажется, что он снова все испортит. Запечатывает хранилище, чтобы я никогда не была посвящена в те темные тучи, которые постоянно омрачают его ясные глаза. Крошечные трещинки его страдания проступают в подергивании его лица, как будто он отчаянно пытается сдержать эмоции.

— В моем улье, когда мне было около тринадцати лет, мне нравилась девушка. Ей было, может быть, пятнадцать или шестнадцать. Слезливая улыбка проливает немного света на мрачное выражение его лица.

— Я ей тоже нравился. Но мой старик был гнилым ублюдком. Он тоже положил на нее глаз. Нога все еще согнута перед ним, он сидит обнаженный и уязвимый, раскрываясь передо мной.

— Итак, однажды ночью мы улизнули и встретились под звездами. Она научила меня кое-чему о небе и созвездиях. И как целоваться. Опустив взгляд, он перебирает свои пальцы, как будто нервничает.

— Мой старик нашел нас. Он и пара приятелей. Он сказал, что я слишком маленький и тощий для такой женщины, как она. Губы подергиваются, он поднимает взгляд достаточно, чтобы показать отвращение, окрашивающее его лицо.

— Они изнасиловали ее у меня на глазах. Я не мог ей помочь. Все, что я мог сделать это было слушать ее крики, когда каждый из этих ублюдков по очереди трахался с ней. И когда мой старик закончил, он сказал мне, что она достаточно слаба, чтобы я мог овладеть ею. Из его глаз выкатывается слеза, блестя на щеке.

— Я пролежал с ней всю ночь под этими звездами, обнимая ее, когда она плакала у меня на груди. А утром я нашел ее лежащей рядом с пустынным терновым яблоком. Рядом с ней обломались белые лепестки. Она покончила с собой, съев растение. Следует долгая пауза, и хотя я должна что-то сказать ему, заполнить эту пустоту словами утешения, я не могу. Я ничего не могу говорю ему. Он смотрит вдаль, ни на что конкретно.

— Должно быть, я был единственным ребенком в Калико, у которого за этими стенами не было ничего получше.

Мое сердце разрывается из-за Кадмуса, когда