изрытым бомбами дорогам куда-то на юг, набрасывал на ходу свои страшные, правдивые зарисовки. В душном и жарком воздухе беспокойного Парижа чувствовалось что-то такое, что заставляло людей все чаще оглядываться назад. Им хотелось прогнать эти навязчивые воспоминания, убедить себя в том, что пережитое никогда больше не повторится. Но на всех углах оживленных бульваров газетчики торговали скверными новостями, а ораторы правых партий на митингах разговаривали о третьей мировой войне, как о чем-то вполне естественном и, с их точки зрения, быть может, даже необходимом. И по-человечески нетрудно было понять парижан, которые останавливались у гравюр Абеля Рено и долго-долго глядели на них. Мне запомнилось каменное лицо одной пожилой женщины в трауре, которая смотрела на них каким-то остановившимся взглядом и нервно повторяла: «Мой бог! Только бы это не повторилось. Мой бог! Только бы это не повторилось».

В те дни в Париже, как и повсюду, праздновали первую годовщину со дня победы над фашистской Германией. Было сделано все для того, чтобы дать парижанам повеселиться. Невзирая на острый недостаток электроэнергии, министерство производства разрешило, в виде исключения, иллюминировать наиболее красивые здания города. В Версале должны были на целые полтора часа пустить в ход знаменитые фонтаны. Гарнизон высылал на площади свои оркестры. Пиротехники готовили у моста д’Арколь ослепительный фейерверк. Я много читал о народных празднествах в Париже; когда-то они были восхитительны. Захотелось провести эту праздничную ночь на улицах в парижской толпе.

Мне посоветовали обязательно побывать у знаменитого дворца Шайо, который стоит над Сеной, как раз напротив Эйфелевой башни, замыкая одну из замечательных архитектурных перспектив Парижа, затем съездить в район площадей Бастилии и Насьон, где всегда веселился рабочий Париж, и, конечно же, заглянуть на Монмартр.

Во дворце Шайо давали бал в честь авиации. Из распахнутых окон лилась мелодичная музыка. К подъезду подкатывали один за другим самые роскошные автомобили Парижа. Из них выходили дамы в длинных вечерних туалетах, мужчины во фраках. По сторонам стояла толпа парижан, глазевших на это зрелище. Попасть на бал было не так просто: входной билет стоил пятьсот франков. Такие деньги найдутся далеко не у всякого парижанина. Публике попроще оставалось смотреть на гостей и любоваться знаменитыми фонтанами Шайо.

Эти фонтаны, сооруженные в 1937 году для всемирной выставки, действительно являют собой чудесное зрелище. Двадцать мощных наклонных струй, освещенных откуда-то снизу, бьют под углом в тридцать градусов метров на тридцать в длину. Вздыбленная вода, теряя скорость, обрушивается вниз туманным, пенистым дождем, играющим в свете сильных прожекторов, помещенных под стеклянным дном бассейна. По сторонам бьют десятки вертикальных струй. Все это — на фоне двух массивных полукружий дворца, ярко освещенных прожекторами по случаю торжественного дня.

Вокруг фонтанов, на мокрой траве, задумчиво сидели парочки. Мальчишки с гамом и визгом бросались под струи воды, кувыркались, с наслаждением вдыхая острый аромат свежей зелени, борющийся с бензинным перегаром и дрянным запахом дешевых сигарет. И все же здесь было не очень весело — не слышно было песен, шуток, веселых споров, которые звучали в Париже в день Первого мая. Люди были тихи, задумчивы.

Может быть, на площадях Бастилии и Насьон веселее? Ведь именно там обычно парижане справляют свои карнавалы. Полчаса езды на подземке, и я выхожу на слабо освещенную, вымощенную брусчаткой площадь, посредине которой высится колонна, сооруженная в память о том дне, когда восставшие парижане разрушили стоявшую на этом месте тюрьму — Бастилию. И здесь было тихо. Редко-редко прошумит машина. Прохожие, поднявшись из метро, спешили куда-то по своим делам.

На площади Насьон стояли балаганы, кочующие цирки, карусели. Здесь веселье стоит совсем недорого: за пять-десять франков вам предлагают посмотреть барана с двумя головами, ребенка с головой лягушки, кролика без ушей, женщину-крокодила или женщину-паука; профессора астрологии Макс и Рашель охотно предскажут вам будущее. За свои пятнадцать франков вы можете вдоволь натерпеться страха в зале ужасов. «Барометр Амура» или «термометр любви» покажут вам, когда вы женитесь, выйдете замуж (лаконичные ответы гласят: «Прекрасным утром», «Сегодня вечером», «Семидесяти лет»). Вы можете покататься на моторных лодках, которые плавают в крохотном бассейне, главное при этом — как можно сильнее толкнуть носом лодку своего соседа; можете покататься на американских горах, покачаться на качелях.

Балаганов много, очень много. И каждому хозяину хочется заработать на хлеб, а у посетителей так мало франков в карманах! И рекламы становятся все крикливее:

«Взгляните на эту юную женщину, которая благодаря своему мужеству смогла вынести самые страшные муки. Ее вам покажут здесь. Это чудо эпохи!»

«Только для взрослых! Невежество и преступление! Сифилис — страшная, но излечимая болезнь. Это не порнографическое, но подлинно образовательное зрелище!»

«Мировой аттракцион! Самая большая в мире женщина мадемуазель Морис. Родилась весом 20 фунтов. Сейчас она весит 420 фунтов. Рост 2 метра 14 сантиметров. Объем талии 1 метр 0,5 сантиметра! Зайдите и убедитесь! Первый раз в Париже!»

Балаганы радиофицированы. У микрофонов надрываются зазывалы. Музыканты трубят, стучат в бубны. Перед публикой прохаживаются боксеры и борцы, показывая свои бицепсы. Пляшут худые танцовщицы в стареньких, усеянных блестками платьицах. Дешево, очень дешево! Вход стоит всего двадцать, десять, пять франков! Но публика проходит мимо. Напрасно хозяин, дородный небритый француз, хватается то за микрофон, то за бубен, напрасно его жена в пестром платье ласточкой кидается в толпу, протягивая билетики, — рабочие в потрепанных беретах, продавщицы из магазинов, солдаты стоят молча, бесстрастно.

Крутится карусель с музыкой и сверканьем огней. На ее сиденьях только двое ребят. Пусты прилавки тиров. Никто не хочет ни фотографироваться, ни гадать, ни смотреть женщину-слона, — там за ситцевой занавеской сидит пожилая женщина, страдающая слоновой болезнью, и показывает посетителям свои опухшие ноги.

Нет, и здесь было не особенно весело. Я снова спустился в тоннель метро и отправился на Монмартр. Было уже около полуночи, но здесь только начиналась жизнь. Неширокую площадь Пигаль обступали десятки кабаре, дансингов, баров, ночных клубов, сомнительных театров. И здесь гремела музыка, и ловкие зазывалы останавливали прохожих:

— Мсье? Ночное кабаре? Голое ревю? Специаль? Что вы ищете, мсье? Мы можем предложить вам все, что угодно!

Время от времени у тротуара останавливалась мощная машина последней модели, и из нее выходил, дымя сигарой, житель заморской страны. Зазывалы почтительно отступали — туристу, бумажник которого набит долларами, сопутствует особый гид. О, ему покажут все мерзости Монмартра, поданные по самой последней моде!

Здесь, как и всюду, на все свои расценки. Для гостей побогаче — ночные рестораны, где за ужин надо отдать месячный заработок среднего француза. В