Шелли стояла молча. Лара еще раз обвела подвал глазами.

– И шкаф ему тоже нужен.

Шелли туманно объяснила, что ей не хватило времени, чтобы как следует устроить Шейна, но деньги взяла.

Некоторое время спустя Лара узнала, что Шелли все-таки купила Шейну кровать. Но ее не покидала мысль, что он так и спал бы на полу, если бы она не вмешалась.

Потому что Шелли было все равно.

Никки видела, как ведут себя матери в телесериалах. Как они слушают своих детей, утешают их, гладят по голове. Она наблюдала за другими матерями в городе, как они вели себя с детьми и с мужьями. Они не кричали и не дрались. Не заставляли своих детей делать странные вещи – не только физически болезненные, но еще и унизительные настолько, что о них никому нельзя было сказать. Никки знала, что ее мать ненормальная. Когда приехал Шейн, они с ним целыми часами говорили о том, насколько Шелли не в себе.

И он был отнюдь не так снисходителен к ней, как Никки.

– У нее дерьмо в голове, – говорил Шейн.

– Я знаю, – отвечала Никки. – Но иногда…

Шейн перебивал ее:

– Это когда же?

– Понимаешь, иногда мне кажется, она нас по-настоящему любит. Бывает, я правда это чувствую, когда ее безумие вдруг пропадает.

– Всего на минуту, Ник, – напоминал он ей. – А потом все начинается по новой.

Никки соглашалась. Наверное, Шейну сложно было ее понять. Когда-то мать ее все-таки любила. Это время давно прошло, но в глубине души она надеялась, что оно еще вернется.

Несмотря на все, что Шелли с ней творила.

Годы спустя она пыталась найти слова, чтобы объяснить другим, как могла любить мать, которая над ней издевалась.

«Дело в том, что я была ребенком и зависела от нее. Мне нужна была мать, и у меня не было других вариантов, кроме как жить с ней. Сейчас, будучи взрослой, я ругаю себя за то, что ничего не сделала, чтобы положить этому конец. Моя мать могла проявлять любовь и говорить ласковые слова, когда хотела.... Она издевалась надо мной, а потом, буквально на следующий день, крепко обнимала и говорила, что я ее малышка и что она меня любит и все в этом роде. Так всегда бывает в насильственных отношениях. Жертва чувствует себя в ловушке, ей некуда идти. Над ней издеваются, а потом тот, кто это сделал, проявляет доброту, и жертва успокаивается, стараясь не думать о следующем разе. Просто радуется, что все закончилось (на данный момент). Моя мать была как бомба с часовым механизмом. Я никогда не знала, что послужит поводом для взрыва. Все могло быть великолепно и вдруг – бабах! Я любила мать, потому что у меня не было выбора. Мне приходилось ее любить».

Некоторые вещи, которые Шелли заставляла детей делать, были унизительными, некоторые – мучительными, некоторые – просто смешными. Она как будто подвергала их испытаниям, проверяла, как далеко может зайти. Шейна избивали и, как Никки, валяли в грязи. На него сыпались всевозможные оскорбления. Как солдаты в плену, они с Никки объединили усилия и стали неразлучными заговорщиками.

Шелли со свойственной ей изощренностью придумывала все новые способы как-то их унизить. Звала в гостиную и заставляла раздеваться донага, якобы в наказание за какие-то прегрешения, которых ни один из них не помнил. Сэми смотрела, как ее сестра и двоюродный брат по приказу матери голые танцуют медленный танец.

– Пока я не разрешу вам уйти, – командовала Шелли.

Сэми морщилась от этого зрелища. И радовалась, что избежала наказания сама. Она была такой застенчивой, что с трудом могла показаться на людях в купальном костюме. Эти танцы выходили за все пределы.

И именно поэтому их мать заставляла двоих старших детей проделывать такое.

Иногда Дэйв тоже смотрел, как они танцуют.

«Мой отец просто сидел там, – говорила Сэми. – Моя сестра и Шейн плакали беспрестанно. Но им некуда было деваться. Матери противостоять было нельзя».

Годы спустя Лара Уотсон пыталась найти причины такого увлечения своей падчерицы наготой. Казалось бы, ему неоткуда было взяться. Лара не могла найти никакой связи, даже случайной, между детством Шелли и этим ее поведением.

«Никто из моих детей никогда не видел меня в трусах и лифчике, – говорила Лара. – Я всегда набрасывала сверху халат. Их отец не разгуливал по дому голым и не плавал без плавок в бассейне. Лес мог принимать с мальчиками душ, когда мы ездили в походы, но с Шелли – никогда».

Она понятия не имела, почему так вышло.

Может, что-то странное происходило с Шелли в доме у бабушки Анны? Это было возможно, но маловероятно. «Думаю, Шелли тогда мне все бы рассказала. Честно. Я не представляю, как такое могло произойти».

Жизнь Шелли с ее родной матерью – до того, как Шэрон Уотсон привезла детей к отцу и вернулась в Калифорнию, – так и осталась для Лары загадкой.

«Может быть, там с ней что-то сделали? Я не знаю. Шэрон была алкоголичкой. Она могла такое допустить. Думаю, мы уже никогда не узнаем», – размышляла Лара.

Лара рассказывала, что сама Шелли в детстве была очень застенчивой. Переодевалась у себя в комнате, при закрытых дверях. Никогда не разгуливала по Бэттл-Граунд в откровенных нарядах. Вообще, ничего подобного себе не позволяла.

В глазах детей это увлечение наготой объяснялось, скорее стремлением к власти, чем сексуальными мотивами. Сэми считала, что так мать пыталась как можно сильнее унизить своих жертв и одновременно не дать им сбежать. Принуждение к обнажению было одной из составляющих уродливой и отталкивающей тяги Шелли лишать человека собственного «я».

И стремления к побегу.

Была зима, и солнце уже садилось за сосны, подступавшие к Лаудербек-Хаус со всех сторон. Сосульки свисали со скатов крыши, усыпанной листьями и сосновыми иглами. Снег хрустел под ногами. Атмосфера в доме сгущалась – Никки и Шейн чувствовали это с того момента, как вернулись в тот день из школы. Шелли словно дожидалась в засаде – сидела перед телевизором, поглощала шоколадные батончики и обдумывала, как еще наказать детей за какую-то вымышленную проделку.

Ощущение того, что вот-вот что-то произойдет, было почти осязаемым, как электричество, витающее в воздухе, и от него у детей по спине бежали мурашки.

– Раздевайтесь! Сейчас же! – выкрикнула Шелли.

Только не это.

Только не снова.

За что?

Иногда Никки и Шейн пытались сопротивляться. Но делали только хуже себе. Шелли злилась еще сильнее, а злить Шелли – с пылающим лицом и выпученными глазами – было все равно что самому прыгнуть в пасть огнедышащего дракона. В большинстве случаев они просто подчинялись. Никки впоследствии никак не могла вспомнить, за что мать злилась на них, и точно так же она не помнила, почему ни она, ни ее двоюродный брат не решались дать ей решительный отпор.