Архипов погреб нашел местный краевед Павел Манкевич. Как уж он там чего и где нарыл, только все восемь девочек, одна на другой и под ними еще какие-то неопознанные, полностью разложившиеся до скелетов трупы, были подняты из заброшенного колодца во дворе дома, где жил бобылем Сашка Пакит — пятидесятилетний полудурок, работавший то на лесоперевалке, то дворником, то вообще живущий на пенсию по убогости. Сашку от самосуда спасла его полудурь. Если бы он не был убогим, там бы во дворе его и кончили. А так Сашка надел свою любимую военную форму, прокатился до местной тюрьмы, потом его переправили в область и… Расстреляли, наверное… Больше в Малом Париже никто Пакита не видел. Колодец попытались засыпать, но песок уходил как в бездонную прорву, поэтому на него сверху положили бетонную плиту и завалили речной галькой. Года через три, ко дню смерти деда Ухова, холмик этот окургузился, расползся, зарос бурьяном и полынью. Все постарались позабыть. И понятно почему.

А лет через пять после, на рыбалке, на Орби, в районе писаницы, Павел Манкевич рассказал.

Архип Кривоносов был из тех, о ком говорят «ни говна, ни ложки». Верно, это можно объяснить тем, что он сапожничал и шорничал. И вроде неплохо у него получалось, хоть и пил он, как при его ремесле положено. Но вот была в нем какая-то неудаль. Бывают такие мужики — как ни бьются, а больше медного гроша не видят. Другие миллионы сколачивают, бархат на портянки пускают, от «кати» прикуривают, а такие, как Архип, и знать не знают, как оно, золото-то, выглядит. Вот и случается с ними всякая ерунда — то пириту наберут, то на дерьме сметану собирают. Одно слово — «неудаль».

То, что за Кривоносовым такая беда водилась, все в Малом Париже знали. Как и то, что при всем при том мужик он упрямый, особенно если трезвый. Когда подшофе, вроде и ничего, а трезвый упрется в свое, и хоть кол на голове ему теши — без толку. Ну и получается, понятное дело, бестолковщина. Хотя упряжь и сапоги он шил толковые. Особенно сапоги. В церковь в таких, конечно, не пойдешь, а вот по тайге — да хоть в Якутию, за Становой. То же и упряжь…

Как-то за середину лета, уже за Купалу, но Илья еще в воду не нассал, в скобяную лавку он пришел. Скобянщик как услышал, что Архипу нужно, так сразу и понял, что быка или там корову Кривоносов уже купил и, видно, в Тайгу Дальнюю собрался. «Только чего же так поздно-то»? — подумал, но не спросил. Просто, выложив перед Архипом лопату, кайло, лом, бадью и топор (на топорище), предложил еще и лоток, намекнув, что неплохо бы и доски для проходнушки взять. На это не по погоде трезвый и от того набыченный и упрямый сапожник пробурчал что-то вроде: «Ненашто нам это». — «А, так ты разве…» — «Не твово ума, чего я разве. Ты считай, чего с меня, да запиши в книжку, как со мной расплатятся — отдам». Скобянщик, видя, что ни лоток, ни доски шорнику не понадобились, а это значит, что Архип остается в Малом Париже, а не идет со своей неудалью и упрямством за фартом, спокойно записал в книгу, что ему должен Архип Кривоносов, и пожелал инструменту долгой службы.

А Кривоносов на самом деле был трезв и зол потому, что его жена Пелагея, известная в Малом Париже гулена и любительница выпить, совсем запилила своего мужика. Понадобился ей погреб. Вот же! Дома-то и продуктов нет таких, чтобы в погребе хранить, а ты ей вынь да положь погреб глубокий, крепкий, такой, чтобы в нем спрятаться было можно. А от чего тут прятаться-то, в глухомани?! Сюда ни царь, ни бог не заглядывают. Революционеров и тех не ссылают. В кои века приедет начальник горный, так и тот попьет водки и вернется в губерню. А она — дескать, недаром же в каком это годе зарево посреди лета, совсем как зимой лютой, полыхало на полнеба, и земля тряслась, — молоканы вон говорят, что конец света близок, так что нужно выкопать, чтобы спрятаться! А намедни Уруй этот приходил, о чем они там с бабой болтали, Архип и не помнил, так как был в добром спокойствии и хорошо пьян, но по всему получается, что это Уруй Пелагее чего наплел. С него станет. Короче, с бабой спорить — себя не уважать. Хочешь погреб — будет тебе погреб. Отвяжись только. Где копать-то? Здесь, что ли? Поплевал на руки и воткнул лопату в землю.

На два штыка углубился — пошел песок с галькой, поначалу мелкой, потом все крупнее и уже валуны небольшие стали попадаться. Еще и до глины не добрался, а уже умаялся. Благо пришел Родька Ликин со своим дружком Степкой Лисицыным. Ликин еще тогда заказал себе сапоги и материал даже принес. Чудной материал — вроде и кожа, как бычья, а мягкая и вся в чешуе блестящей, черная — хорошие сапоги будут, вот только бы время найти стачать. А как тут успеешь, коли вон бабе приспичило? Лисицын и говорит на это: «А давай, дядька Архип, мы покопаем, а ты сапогами пока займешься?» А что, это дело. Так и порешили. Отроки они крепкие, пошло у них ходко, вот уже и на весь рост под землю ушли. Один кайлит, другой выбрасывает, и скала — не скала, глина — не глина, им все одно. Копают. Эдак и до мерзлоты доберутся скоро. Но, верно, не сегодня, а завтра, потому как солнце уже на зорьку вечерню, да и внизу сплошной камень пошел, да весь какой-то угловатый, не обкатанный, а как бы скалы куски. Короче, поднялись Родий и Степан и пошли по своим делам. А какие у них дела? Понятное дело, сейчас небось к Ядвижке Крыжевской побегут, а потом до утра болтаться по городку… Эх! Молодость! Раньше, бывало, и Архип по девкам ходил, а потом как со своей Пелагеей-то связался, это дело вроде как и опостылело. Видно, ведьма она… Сама вон подол по поводу и без повода, с мужиком ли, с девкой, задирает… А Архипу этого не надо. Копнуть, что ли?

После второго удара кайлом камни провалились, как будто Архип свод какой-то домовины пробил. Расковырял ломом — смотри-ка, ешкин кот! Пустота, словно комната там какая-то, но темно уже и не видно ничего. То есть видно что-то серое или бурое, как туман, какой по утрам над Рекой стелется. Ладно уж, завтра посветлу и посмотрим, что там. И с этим пошел Архип спать.

Только поначалу не спалось. И Пелагея аж взвизгнула по-поросячьи от удивления… А то! Почитай лет пять как благоверный ее не пыжил, а тут… На удивление хорошо было Пелагее и после первого, и после второго раза. На третий раз она задыхалась, хрипела и хрюкала от неописуемого восторга и боли, раздирающей ее. Сладкой и жгучей… Между заходами Архип подремывал вполглаза, но просыпался и драл свою жену так, как и в женихах не доводилось… После четвертого раза измотанные и измочаленные супруги заснули, может быть, впервые ощутив, что же это за штука такая — семейное счастье. Пелагея храпела без снов, Архип же спал тихо, не шевелясь, будто труп лежал, и блазилось ему.

Во сне его отчего-то звали Юшкой, и был он подручным при казацком атамане. Большой ватагой пришли они на Реку с севера и встали на зимовку в то ли стойбище, то ли городище низкорослого народа, звавшегося манегер. Атаман приказал взять заложником-аманатом то ли старейшину, то ли вождя, то ли колдуна манегеров; и Юшка-Архип посмотрел в глаза аманата, выглядевшего совсем как Уруй, и увидел в них как бы карту, по которой можно пройти к Серебряной горе и к Белой воде, о которых уже не один век талдычат разные бродяги, юродивые и блаженные монахи. И так тоскливо от этого стало Юшке-Архипу, что на какую-то секунду превратился он в большого серого зверя, похожего и на медведя, и на росомаху, и на соболя, и на волка. А Уруй-аманат сказал что-то о том, что Луча Серый знает, где чье лежит, да только как пройти к нему, это нужно бабу найти половинчатую, и показал Атаману золотое кольцо, большое, как раз чтобы на руке казаку носить. И аж затрясся Атаман и говорит: дескать, народец ваш за век, что с похода Ермака прошел, ясак задолжали, так что отдавай кольцо это и еще неси в уплату недоимки, а не принесешь, так ужо я тебя! И за саблю свою схватился, из ножен потянул, а Юшка-зверь остановил его. А за такую дерзость Атаман, как только голод наступил великий и перестал Юшка зверем быть, послал его с семь на десяти казаками вниз по Реке, за провиантом и ясаком, наказав без того и другого на глаза не показываться и сгинуть в тайге. «Почто мне ваши брюхи здеся? Почто мне рты голодные, коли у самого кишка к кишке липнет? Идите и пропадите пропадом», — так сказал Атаман. А аманат, которого в яму глубокую посадили, обернулся мысью и проскользнул мимо стражников, а как нагнал Юшку со товарищи, так надел на него золотое обручье, и Юшка снова стал как бы тот зверь, только снаружи — совсем человек. Дошли они аж до того места, где Река впадает в Соколян-поток, что течет неправильно, а за ним — Китай, а по берегам его дучеры, дунгане и прочие дауры, что и на лицо, и нравом дики, что твои татары. И там, докуда дошел Юшка-зверь, взял он приступом острог, и за нрав его, и голод, и цвет шкуры прозвали Лучей и откупались от него золотом, а еды совсем никакой не давали. И с полной казной золота вернулся Юшка к Атаману, а те уже совсем изголодали — коренья жрут, точно свиньи, и друг на друга, точно волки, поглядывают. А еды Юшка не принес. За это Атаман бросил его в яму, где держали аманата, и сказал, что так или иначе, а Юшка казаков накормит…