Лэкслинден-Холл был построен в форме буквы «Г», короткая часть которой представляла собой остаток кирпичного дома времен королевы Анны, к которому позже, в 1740-х годах, было пристроено под прямым углом более низкое и длинное каменное крыло. Сейчас на длинном фасаде, обращенном к Генри, неверным бледно-молочным светом светились несколько окон. Черная линия плоской крыши, казалось, едва заметно ползет на фоне темно-синего неба. Позади дома, невидимая, земля спускалась к озеру. Там было светлей. Из-за елей, сияя над плечом Генри, выплывал месяц, серебря шифер крыши и выводя черным волнистую тень под далеко выступающими карнизами. Трава, здесь ровно скошенная, походила на ковер, серый и тяжелый от влаги.

Генри уловил какое-то шевеление впереди и напряг зрение. Небольшое темное пятно отделилось от кустов и беззвучно двинулось через лужайку. Потом замерло, и Генри различил очертания лисы. Темный сгусток, который был лисой, как будто глядел на темный сгусток, который был Генри. Затем неторопливо направился прочь и через несколько мгновений исчез в высокой траве среди берез. Генри оглянулся на дом. Внезапно сел на траву. Острая, щемящая мысль поразила его: впервые в жизни, впервые с раннего детства он смотрит на Холл без чувства, что дом принадлежит Сэнди. Он мало что мог вспомнить из времен до смерти отца. И одно из этого малого — это он сам, играющий на террасе, а Сэнди говорит: «Это мой дом, я бы мог выгнать тебя, если б захотел», — «Не мог бы», — «Мог бы», — «Нет, не мог бы!»

Генри поднялся, чувствуя, что промок. Не сообразил подложить плащ. Безуспешно попытался стряхнуть влагу с брюк. Потом поднял чемодан и с лисьей осторожностью и беззвучностью пошел через лужайку, оставляя за собой неровный мокрый след, темневший в лунном свете. Он расстался с подъездной дорогой, которая сворачивала налево и, огибая дом, шла к парадному входу на противоположной стороне и там соединялась с другим подъездом — с Диммерстоунского шоссе. Генри задумывал появиться неожиданно, но, конечно, не ночью. В такое время, чувствовал он, это грозило неприятностями и ему, и обитателям дома. Но сильней у лиса-Генри, приближавшегося к дому, было иное чувство — пронзительное, нежное, мучительное чувство благоговения, желание упасть на колени и поцеловать землю. Но чему бы он поклонился? Кроме того, едва он поставил ногу на первую из трех ступенек террасы, как на него накатила тошнота, пришлось даже сделать усилие, чтобы подавить ее. Вторая ступенька была треснута, угол отсутствовал, и из дыры торчали листья тимьяна. Он ощутил под подошвой трещину и мягкость травы. Взойдя на террасу, он снова остановился и собрал в кулак все хладнокровие, на которое еще был способен. Он был готов расплакаться, но этого делать было нельзя. Он должен быть холоден, тверд, даже по возможности язвителен, ничем не показывать своих чувств. Иначе он просто разрыдается. Генри призвал на помощь воспоминания, и они пришли, подкрепляя холодное спокойствие неостывшей старой ненавистью. Именно это ему и нужно, ненависть придаст сил, слава богу!

На первом этаже горел свет в библиотеке с высокими, доходившими до пола, створчатыми окнами в викторианском стиле. Шторы были задернуты, но золотистый свет проникал сквозь них, освещая сырые, неровные, цвета охры камни террасы, покрытые пушистыми подушечками желто-зеленого мха. Генри поставил чемодан на террасу и скользнул к ближайшему окну, где щель между шторами открывала происходящее в библиотеке.

Первое, что он увидел, — гобелен прямо напротив и руку богини, погруженную в кудри героя. Горели только две лампы, но их свет ослепил его, и он не мог понять расположение комнаты. Потом память тела подсказала ему, голова машинально повернулась — и он увидел большой круглый стол в середине, покрытый красной скатертью, свисавшей со столешницы, газеты на нем и высокую китайскую ширму, скрывавшую дверь. На первый взгляд комната показалась пустой, потом он увидел мать. Герда стояла, едва видная, у камина и смотрела на огонь, одним коленом касаясь решетки. На ней было нечто вроде длинного синего шерстяного халата, в складках которого чернели тени, с капюшоном или высоким воротником, до половины скрывавшем ее волосы. Подол соскользнул с приподнятого колена, обнажив кусочек коричневого чулка и бархатную туфельку. Волосы не поседели, подумал про себя Генри, или же она их красит. Но лицо постарело, постарело; и, потрясенный, он только сейчас понял, что почему-то очень надеялся увидеть ее по-прежнему молодой и красивой. Она казалась раздобревшей, лицо пополнело, погрубело, хотя морщин не было. Рот выглядел крупней и по-мужски тверже. Она несколько походила на Сэнди. Генри на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что мать не одна в библиотеке. Из недр огромного дивана по другую сторону камина торчали ноги в брюках и башмаках, сам же их владелец был не виден. «С ней мужчина?» — непомерно удивился Генри. У него перехватило дыхание, и он прислонился к деревянной раме окна. Что-то упало на каменный пол террасы, может, кусочек штукатурки, задетый рукавом. Герда обернулась на звук, шагнула к окну и вскрикнула.

Испугавшись не меньше ее, Генри шагнул назад, споткнулся о чемодан, воскликнул: «Привет!» — и постучал в окно. Он увидел лицо матери, затененное, смотрящее сквозь стекло.

— Извини, это я, — сказал Генри.

Послышался скрип: это мать отодвигала щеколду. Потом длинная нижняя половина окна легко и беззвучно поднялась вверх, и Генри ступил внутрь.

Он оказался лицом к лицу с матерью, которая отступила, впуская его. Повернулся и принялся опускать окно. Тем временем мать, пытаясь поцеловать его, потянула его за плечи. Она неуклюже и небрежно обняла его, и Генри закрыл окно и задвинул защелку движением, которого еще не забыли его пальцы. Повернулся к матери и с досадой увидел, что ее гостем был Люций Лэм.

— Здравствуй, мама! Привет, Люций! Простите, что появился вот так.

Люций встал, обогнул стол и пожал протянутую руку Генри. На Люции был ярко-синий вельветовый пиджак, белая рубашка с открытым воротом и розовато-лиловый шелковый шейный платок. Он выглядел постаревшим, даже по сравнению с тем, каким был в Нью-Йорке, длинные волосы почти совсем побелели, лицо еще смуглей и морщинистей. А еще, похоже, обзавелся за это время вставными зубами.

— Шарик, мой мальчик, с возвращением!

— Приятно вновь оказаться дома, — сказал Генри, высвободил ладонь и прошел мимо матери к огню. — Извините за столь позднее появление, не знал, что поезда здесь больше не останавливаются.

— Почему не позвонил? Мы ждали тебя только через неделю.

Генри не ответил, наклонился к огню, бессознательно приняв позу, в которой несколько мгновений назад стояла у камина его мать.

— Тебе надо чего-нибудь перекусить, — сказала Герда, — Мы теперь обедаем рано, но… Разве ты без багажа?

— Черт, он там, на террасе.

— Я схожу, схожу, — крикнул Люций, уже снова открывая окно.

Он вернулся с чемоданом и протянул его Генри.

— Запри, пожалуйста, окно, — сказала Люцию Герда, не сводя с Генри глаз, в которых застыло удивление.

Генри, мельком взглянул на нее и, как ему показалось, узнал в ее выражении схожую со своей решимость подавить все эмоции.