– Ох, есть разные места. Скажем, кабаре «Бижу». Туда полицейские ходят, шлюх на ночь снимают. Там можно встречаться, беседовать о философии под прикрытием пива и девочек. Запросто.

– Знаешь, – сказал отец Лафорг, копаясь палочками в тарелке, – у меня реакции самые неортодоксальные. Меня не так огорчает твое обращенье в ислам, как огорчил бы переход в протестантство. Это нехорошо. Ведь протестантство – беспутный младший братишка, но все-таки член семьи. Тогда как ислам – старый враг.

– Фактически, – начал Хардман, и тут язык ему обжег огненный красный перец. – Фактишешки католишештво и ишлам могут больше друг другу шкажать (он хлебнул еще воды), чем ортодоксальное и гетеродоксалыюе христианство. В конечном счете рассорились, сохраняя здоровое взаимное уважение. И католики и мусульмане считают своим всеведущим учителем Аристотеля, а Данте отводил Аверроэсу весьма почетное место. Я имею в виду, нельзя слишком серьезно воспринимать Лютера, Кальвина, Весли, поэтому они в счет не идут. Но к исламу можно относиться со всей серьезностью, подсчитывать раны, рвать фотографии и признавать: «Мы старые враги, а старый враг лучше нового друга». Вроде боя быков в момент истины, когда тореадор с быком сливаются воедино.

– Ты вернешься, – кивнул отец Лафорг, – я знаю. Только важно, чтобы не слишком поздно вернулся. В любом случае, – добавил он без особого убеждения, – молитва может помочь.

– Мне в суд надо вернуться, – сказал Хардман. – А до того надо деньги отдать одному твоему прихожанину по имени Хань.

– Хань добрый человек.

– Безусловно, достаточно богатый, чтоб позволить себе доброту. А сегодня станет богаче на две тысячи долларов. Тридцать серебряников, – усмехнулся он.

– Будь очень осторожен на дороге, – предостерег отец Лафорг. – Смерть только и ждет, чтобы кольнуть булавкой. Скоро увидимся.

– Как друзья.

– Как друзья.

После ухода Хардмана отец Лафорг, оставив на столе жирные тарелки, с облегчением вернулся к «Аналектам». Перебирал, как гитарные струны, односложные мудрости: «Если человек поистине склоняется к чистосердечию, тогда его нельзя совратить…» Но не эти слова, не их смысл, вызвали на глаза его слезы. «…Мудрец не смущается, чистосердечный не бедствует, храбрец никогда не страшится». Он с безнадежностью чувствовал, что никогда не был ни мудрецом, ни храбрецом, пи чистосердечным.

Вторая половина дня прошла для Хардмана успешно. Помещение на джалан Лакшмана снято, Хань жадно пересчитал мятые банкноты, и Тетушкин счет был оплачен. Потом в суде Хардман выступил против повара-китайца, который требовал у бывшего хозяина плату за два месяца, утверждая, что не получил полагающегося уведомленья за месяц, а был просто с руганью выгнан. Хардман оставил дрожавшего, распустившего сопли жалобщика, открыв всему миру его злодейство и вероломство, разоблаченным, потерпевшим поражение, приговоренным судьей к оплате судебных издержек из расчета пять долларов в месяц. Клиент Хардмана, толстый плантатор, был доволен:

– Не спустили с рук этому жирному китайскому отребью, – и сердечно пригласил Хардмана выпить с ним в клубе виски за победу. Хардман выпил довольно много виски, выслушивая повествование о душевных горестях и невзгодах плантатора: богатый, но отвергнутый женщинами; даже жена, тощая, с крупным костяком и большим носом, ушла от него к другому мужчине, с которым живет теперь в австралийской глубинке в грехе. Хардман демонстрировал внимание и любезность, предвкушая со временем дело о разводе.

Клуб он покинул счастливым и как бы влюбленным, жаркие фантазии распалили шишковидную железу, женитьба представилась приключением, четко прозвучала строка из «Антония и Клеопатры»: «Мягки восточные постели». Ехал, виляя, к дому невесты, где был встречен яростным муссоном. Чи Норма сверкнула лезвиями унаследованных от аче глаз и пронзила его громогласным железным малайским со множеством повторений. Он выловил из кипящего гневом котла основные ингредиенты: «чакап-чакап» и «оранг оранг Назрани». Обвинение в болтовне-болтовне с мужчиной-мужчиной христианином. С блестевшими от виски светлыми глазами, он попытался взять ее за руку и процитировал вслух:

Когда любимая сильно разгневана,

Плени нежную руку, и пусть себе буйствует.

Она ничего этого не приняла, повторяя:

– Христиане плохие. Японские христиане и немецкие христиане, и все плохие малайские христиане. Христиане в трех Богов верят, противно мусульманскому учению. – Добавила, что ее подруга-японка была христианкой, и смотрите, что японцы натворили в Малайе. А теперь китайские коммунисты убивают, пытают, тоже христиане…

– С точки зрения фактической точности, – попробовал вставить Хардман, – просто с точки зрения точности…

Хардман был худой, но жилистый. Обнял ее полное тело, крепко поцеловал. Она тщетно боролась, лишь однажды оторвав губы для запрета любых контактов с падре. Потом сила гнева преобразилась в страсть, она покорилась ласкам, и вскоре он преждевременно приступил к исполнению супружеских обязанностей в подушках на полу.

Оправляясь, вспотев и почти протрезвев, уточнил:

– Ты мне правду сказала, что детей не можешь иметь?

– Аллах отказал мне в такой милости.

– Ты уверена, что один Аллах?

– Что ты в виду имеешь?

Он лег па спину, расслабился в дыму сигареты, кругом сплошной шелк, ароматы «Тысячи и одной ночи». Скоро девушка принесет кофе. Непрочные струйки дыма вздымаются минаретами, вдалеке тонко звякают верблюжьи колокольчики торговцев в широких одеждах, караван входит в ворота. Вполне приемлемый мир.

– Ты должен мне обещать, – потребовала чи Норма, – больше с падре не встречаться.

– Но он мой друг.

– У тебя будут новые друзья.

– Хорошо, – солгал Хардман. – Обещаю.

Она обняла его с неослабевшей страстью, и он почувствовал неуверенное восхищение мусульманами, неспособными жить, как минимум, без четырех жен. Возможно, Запад в самом деле изнежен.

На следующий день брачный контракт был подписан.

Термометр в кабинете Краббе показывал сто шесть градусов.[34]Фактически это был не кабинет, а хранилище для книг. Подлинный кабинет стал классной комнатой, приютив двенадцатую смену третьего класса, и вскоре – кампонги намолачивают ребятишек в строгой мальтузианской геометрической прогрессии – это самое хранилище для книг станет очередной классной комнатой. Тогда Краббе придется перетаскивать телефон и пишущую машинку в уборную. В данный момент он пошел в уборную без машинки и без телефона, чтобы сбросить рубашку, вытереть тело мокрым уже полотенцем, жадно выпить из-под крана воды, коричневатой, согретой солнцем. Вот уже две недели собирался купить большой термос и настольный вентилятор. Наследственная сухость кожи спасовала перед жарой, чрезмерным курением и обильным соленым завтраком.